Константин паустовский: грущу о скромности, о мудрости, о хорошем вкусе

ВАЛЕРИЙ МОГИЛЬНИЦКИЙ.
В Караганде недавно тихо, незаметно скончалась врач-хирург
Нина Федоровна Ходня, вдова известного редактора, писателя
Генриха Эйхлера. Она долгие годы хранила огромный архив своего
мужа. Пока еще никто не проявил интереса к богатому наследию
Генриха Леопольдовича, хотя тут наверняка немало ценного для
исследователей творчества многих писателей нашего века.
Впервые на архив Эйхлера обратил внимание сын писателя
Константина Паустовского - Вадим Константинович. Он приезжал в
Караганду уже после кончины Эйхлера, который был первым
редактором и другом знаменитого русского писателя. Их взаимная
привязанность длилась десятилетия.
...И вот я вхожу в квартиру Нины Федоровны. Поражает обилие
книг Очень много произведений Константина Паустовского, а его
"Книга скитаний" лежит на письменном столе Эйхлера. И открыта она
на той странице, где Константин Георгиевич писал: "Если собрать
воедино все дни, потраченные мной на написание "Кара-Бугаза", то
в общем получится, что написал я его быстро - месяца за три.
Издало его Детское издательство. Редактором был бывший балтийский
моряк, эстонец Генрих Эйхлер. Его хорошо помнят все так
называемые "детские писатели" старшего поколения. Он всем им
сделал много добра. В начале войны он был сослан под Караганду и
там вскоре умер. Сослали его потому, что кто-то донес, будто он
не эстонец, а немец".
"Книга скитаний" была написана Паустовским в 1963 году, а
Генрих Леопольдович скончался в 1953-м. История долго хранила
тайну его ссылки в карагандинские края, и впервые ее раскрыл
Паустовский. О том, что они крепко дружили, свидетельствуют и эти
пять писем Паустовского Г. Эйхлеру.
Первое датировано 2 декабря 1935 года. Оно было послано в
Москву из Севастополя. Вот оно:
"Генрих, дорогой, спасибо за деньги и за письмо - вы меня, как
всегда, выручили. Конечно, я свинья, что не пишу Вам, но я
работаю бешено, время в работе идет стремительно, и писать
обстоятельно - очень трудно. Поэтому - не сердитесь!
Книгу кончаю - работы осталось на пять-шесть дней. В Москве
буду к 14-15 декабря.
В Москву ехать не хочется - Вас там поносят и давят в
заплеванных трамваях, а здесь зимние штили, теплота, солнце, за
окнами, когда я сижу, проходят в море корабли...
Привет всем. Не болейте и не работайте, как всегда, сверх сил.
Всего хорошего.
Ваш К. Паустовский".
Второе письмо было послано Эйхлеру в Москву 4 января 1937 года
из Ялты.
"Генрих, дорогой, получил Ваше письмо - единственное, других
не было. Я очень радуюсь Вашим письмам - из них я во много раз
больше узнаю о московской жизни и московских настроениях, чем из
десятков других писем - то мертвых, то полных наскучившего
острословия.
О Москве я думаю со страхом и отвращением. Я разлюбил Москву.
Я останусь здесь не меньше чем до половины февраля - в Москве мне
делать нечего, если не считать делами всякую нудную и
утомительную возню с мелочами. Поэтому Вы успеете прислать мне
"Черное море" и еще несколько писем. Я не уеду отсюда, пока не
окончу книгу.
Сначала о делах. Не изменилось ли решение переиздавать "Ч.
море" после совещания и после статьи Лежнева в "Правде"? Статья
неправильна. Каждый автор не только может, но должен бороться за
наибольшее распространение своей книги, если он настоящий
писатель, а не занимается "вышиванием гладью". Дело издательств и
тех, кто ими руководит, сделать отбор и не выпускать халтуру.
Крыть надо издательства, а не авторов. Авторы здесь ни при чем.
Если Лидин - рвач, то это не значит, что надо подымать травлю
против писателей вообще. И то, что Грину не дали 200 рублей, что
бы ни было, останется преступлением. Беда в том, что литература
запружена халтурщиками и карьеристами, но при чем здесь лучшие
книги и писатели (Бабель, Иванов и др.). Вопрос о переиздании -
не материальный. Писатели и без переизданий не умрут, и
отсутствие переизданий вовсе не будет стимулом для работы. Дело в
том, что нельзя ошибки руководства литературы перекладывать на
чужие плечи и пускать гончих по неверному следу.
Я решил писать (и уже пишу) не "Черное море". Писать трудно -
все время ощущаешь давление общепризнанных мнений. Это раздражает
и лишает чувства внутренней свободы. Вообще, как видите, я
настроен плохо, - все еще не удалось выветрить из себя Москвы.
Здесь чудесно - солнце, влажная теплота, море и тишина. Было
бы лучше всего, если б вы бросили московскую муру, приехали бы
сюда и здесь писали бы свой "Дневник". Подумайте. Из писателей
здесь никого нет - несколько татар, Ермилов, Чулков, очеркисты из
"Наших достижений".
Я очень тороплюсь отправить это письмо сегодня и потому
кончаю. О здешней жизни напишу отдельно. Валерия Владимировна
часто вспоминает вас и шлет вам привет. Привет жене. Очень бы
хотелось именно сейчас с вами увидеться, Генрих.
Привет, друзья. Целую Вас. - К. Паустовский".
Третье письмо Константина Георгиевича было из Ялты,
датировано: 24-1 1937 года.
"Генрих, дорогой, вчера получил Ваше письмо. Мне очень жаль,
что Вас нет в Ялте, у моря, - на днях выпал густой снег, стоит
мягкая приморская зима, много серебра, солнца, блеска и тишины.
Перевалы закрыты, мы почти отрезаны от мира. На море - зеленый
веселый шторм, из моей комнаты слышно, как ревет прибой и на
маяке все время звонит колокол, - над морем мгла. В воздухе
пахнет весной. Мы бы побродили здесь и поговорили о многом. Вы
грустите, - это плохо, но, очевидно, естественно и неизбежно Я
тоже грущу, несмотря на то, что в личной жизни я, должно быть,
очень счастливый человек. Но ведь этого мало. Я грущу о
скромности, о мудрости, о хорошем вкусе (вспоминаю джаз, гопак и
лезгинку) и хотя бы элементарной культуре во всем, в том числе и
в человеческих отношениях. Этого нет вокруг, и это меня очень
мучает. За это надо неистово бороться и еще - за честность и
прямоту, особенно среди нас, писателей. Получается дико - самого
честного из поэтов Пастернака травят, а прожженные мерзавцы
десятки лет пользуются неограниченным доверием и продают свою
страну, как это делали Радек и другие. Дело настолько чудовищное,
что с трудом укладывается в сознании, - сегодня мы слышали по
радио отрывки обвинительного акта.
Валерия Владимировна сейчас в Москве, она сюда вернется.
Позвоните ей, она будет очень рада, она Вас очень любит.
Если бы я мог вылечить Вас от усталости, я бы сделал это с
радостью. Так же, как и Вы, я мечтаю об Испании. И здесь - то же
неумение разбираться в людях, - вместо нас, или Герта, или
Рувима, Роскина и, наконец, меня - посылают Кассиля, которому
дешевая слава давно вскружила голову. Для него сногсшибательные
костюмы и писательское благополучие сильнее, чем мужество и
достоинство. По-моему, он поступил позорно.
Очевидно, надо переверстать жизнь, вышвырнуть из нее все
мелочи, отдохнуть среди друзей, опереться на людей действительно
родных, любящих и чистых. Нужны настоящее содружество, настоящая
работа, милые женские сердца и, наконец, природа. Без нее нельзя
прожить ни одного дня, и я, главным образом, за то и не люблю
Москву, что там вместо природы - слизь, пропитанная трамвайным
бешенством.
Я написал три небольших рассказа и пишу книгу. Работаю
медленно. Что выйдет - не знаю.
Посылаю Вам "Лонсевиля" с поправками. Где же "Черное море"? Я
жду. Относительно Пушкина Вы правы - в мае поеду в Михайловское
(поедем вместе) и после этого, летом, я напишу. Здесь живет
пушкинист Чулков - галантный старичок эпохи 18 века. Здесь
Ермилов (совершенно равнодушный к литературе человек), Артем
Веселый и на днях приезжает Гайдар. Если он опять пьет, то это
будет отвратительно, - он сорвет всю работу. Если увидите его, то
скажите ему, чтобы он бросил всю эту дурацкую и тошнотворную
историю с пьянством - скучно, мелко и пованивает копеечной
богемой.
Как Рувим и все остальные? Пишут редко. Получил из Москвы
письмо - жена Грина опять волнуется, что с ней делать - не знаю.
Пусть Цыпин лучше не морочит голову и скажет ей прямо, если не
собирается издавать. Рад, что не был на совещании - и так тошнит
от газетных фотографий сладчайшего и хитрейшего Чуковского,
обнимающего прелестных деточек. Пишите. Жду.
Очень жду. Обнимаю Вас. Целую. К. Паустовский".
Четвертое письмо Константин Георгиевич выслал 21 мая 1942 года
из Алма- Аты:
"Генрих, дорогой мой, - еще до получения Вашего письма я, не
зная, где Вы, писал Вам в Кзыл-Орду (Маршак утверждал, что Вы
там). Только сейчас узнал, где Вы и что с Вами, - от
женщины-врача, которая была у Вас.
Прежде всего о деле. Здесь, в Алма-Ате, мы (т.е. Шкловский,
Квитко, Ильин, я и Зощенко) хлопочем в Верховном Совете, чтобы
Вам прежде всего разрешили жить в любом из городов Казахстана. На
днях должен быть результат. Это - шаги предварительные.
Кроме того, в Москве должен хлопотать Маршак, но необходимо
его отсюда подстегивать. Одновременно с этим письмом я пишу
Маршаку и в Детиздат. Сегодня придет ко мне Введенская - она
узнала какие-то верные пути для того, чтобы сдвинуть дело с
мертвой точки (она - чудесная старушка).
Не отчаивайтесь, Генрих, дорогой, будем делать все, что в
наших силах, чтобы вырвать Вас и вернуть к работе. Это должно
удаться, нужно только немного времени.
Вся история с Вами настолько потрясающа и нелепа, что долго
длиться она не может.
Напишите мне сейчас же (Алма-Ата, ул. Калинина, 63, кв. 29,
5-й жилкомбинат) - какие пути Вы считаете наиболее реальными,
кому, по Вашему мнению, надо написать и что сделать (помимо того,
что делается). Не написать ли в ЦК Петросяну? Пока все это будет
вертеться, старайтесь беречь себя, если есть для этого хотя бы
малейшая возможность.
Что написать о нас всех? Живем надеждой, ожиданиями. Здесь,
кроме тех, о ком я упоминал, еще Жоржик Шторм, Коля Харджиев,
Панферов (с ним мы не встречаемся), Наташа Михайлова, поэт
Семынин, Гай, Белла Балаш.
Множество киношников (начиная от Эйзенштейна) и актеров. Была
здесь Лика Штерн, но уехала в Москву. Маршак и Михалков тоже
уехали.
Я два месяца пробыл на Южном фронте (от ТАССа), вернулся в
Москву, своих не застал, их уже эвакуировали в Чистополь.
Квартиру мою разбило фугасной бомбой, но библиотека уцелела.
Из Москвы я уехал в Чистополь к своим, там было очень худо
(300 писательских семей!). Я забрал своих и увез в Алма-Ату.
Здесь трудно, конечно, все мысли - в Москве, но все же можно
работать. Работаю много (для американской печати, Информбюро,
"Красной Звезды", для кино и театра). Но работаешь, как во сне.
Рувим Фраерман 8 месяцев пробыл на фронте (при газете), тяжело
заболел, сейчас уже около двух месяцев лежит в госпитале под
Москвой. Очень много хлопотали о нем, чтобы дать ему хотя бы
передохнуть, посылали десятки телеграмм, но пока результаты
слабые. А жена его Валентина Сергеевна пишет, что он настолько
слаб, что она боится за его жизнь.
Известия о друзьях - печальные. По словам Рувима, Гайдар убит
в партизанском отряде. Роскин пропал без вести (в ополчении).
Всех остальных расшвыряло. Туся около полугода ничего не знает об
Игнатии (она в Н.-Тагиле). Михалков и Маршак в Москве. Ваня
Халтурин на курсах мотоциклистов где-то в Горьковской области. С
издательствами связь была потеряна, только сейчас узнаешь, где
они.
Получил я вызов в Москву от Храпченко (для работы над пьесой
для МХАТа), но через неделю пришла от него вторая телеграмма,
чтобы пьесу писать в Алма-Ате и от переезда в Москву пока
воздержаться.
Пишите. Есть ли у Вас телеграфный адрес и какой? Сообщите.
Валерия Владимировна очень Вам кланяется. Привет от нас всех
Вашей жене.
Целую Вас. К. Паустовский".
Пятое письмо К. Паустовского написано на почтовой открытке,
высланной из Москвы 7 июня 1946 года в Осакаровку. Вот оно:
"Генрих, милый, когда же, наконец, мы увидимся? Часто
вспоминаем Вас с Костей и сетуем на свою беспомощность. Напишите
еще раз Самуилу Яковлевичу - старик сейчас в славе и силе. Живем,
работаем без продыху. Я напечатал в "Новом мире" (N10 за 45 год)
первую часть автобиографической повести "Далекие годы". Сейчас
закончил вторую и третью части. Детгиз издает все это отдельной
книгой. Новостей много. Ваня Халтурин едва не погиб - на него
наскочил грузовик. Сейчас поправляется. Но медленно. Я с Валерией
Владимировной уезжаю на днях на полтора месяца в деревню под
Воронеж - прийти в себя.
Целую Вас крепко. Привет от Валерии Владимировны. Привет жене
- Ваш К. Паустовский".
...Письма Паустовского, конечно, нуждаются в комментариях
специалистов, в "расшифровке" некоторых имен, которые в них
упоминаются. Но очевидно, что они не только проливают
дополнительный свет на трогательную дружбу двух писателей,
которая выдержала испытание временем, но и воссоздают атмосферу
того жестокого времени, в которое они были написаны, особенности
литературной жизни.




08-04-1999, Труд