Солженицын в изгнании

ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ.
В журнале "Новый мир" публикуется автобиографическое
повествование Александра Солженицына "Угодило зернышко промеж
двух жерновов".
Каждый читавший "очерки литературной жизни", а точнее,
остросюжетные мемуары Александра Солженицына "Бодался теленок с
дубом", помнит, что заканчиваются они депортацией писателя в
Западную Германию 13 февраля 1974 года. Вопреки настоянию
"либерального" А.Косыгина ("Нужно провести суд над Солженицыным,
а отбывать наказание его можно сослать в Верхоянск, туда никто не
поедет из зарубежных корреспондентов, там очень холодно") судить
Солженицына ЦК не решился.
"Угодило зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания" -
начинаются как раз там, где обрывается книга первая: "За
несколько часов вихрем перенесенный из Лефортовской тюрьмы,
вообще из Великой Советской Зоны - к сельскому домику Генриха
Б„лля под К„льном, в кольце плотной сотни корреспондентов, ждущих
моих громовых заявлений, я им ответил неожиданно для самого себя:
"Я достаточно говорил в Советском Союзе, а теперь помолчу"...
Странно? Но с первых же часов - от неохватной здешней легкости, -
как замкнулось во мне что-то".
"Замыкание", однако, было недолгим. Опубликованные теперь
зарубежные интервью, эссе, выступления, обращения и статьи
Солженицына составляют три увесистых тома. Ну а проза,
поразительная проза эпопеи "Красное колесо" - еще многим больше.
Продуктивность Солженицына в эмиграции не уменьшилась, но
благодаря спокойным, споспешествующим делу условиям, кажется,
возросла. "Постепенно стал из кризиса выходить - и даже награжден
был "лавинными днями", как я их называю..., они больше всего и
вытягивают работу: по неизвестной причине в какой-то день, прямо
с утра, вдруг начинают прикатывать мысли, догадки, да какие
обещательные, да как повелительно! - только успевай, пока не
ускользнула, записывать, одну, другую, третью, и так
возбуждаешься, за столом не усидеть, начинаешь ходить, ходить, а
мысли, картины, сцены все прикатывают и прикатывают - ох, успеть
бы хоть бегло, не дописывая слов, занести на бумагу".
Это то, что в поэтическом "просторечии" называется
вдохновением, что Иосиф Бродский в конце своей нобелевской речи
определил как "колоссальное ускорение сознания, мышления,
мироощущения". Обычно мы живем вполсилы, в треть силы; в такие
"лавинные дни" ресурсы личности бывают задействованы полностью.
Яркое свойство солженицынских мемуаров - предельная
концентрация повествования, чрезвычайно высокий удельный вес
каждого предложения и пассажа, умение одним штришком точно
запечатлеть человека, в относительно небольшие объемы - вместить
и публицистику, и полемику, и пейзаж, и лирику, и откровенную
исповедь. Писательская речь работает "на сжатие", читательскому
сознанию лениться тут не приходится, Солженицын вводит нас в саму
"лабораторию", где формируется его миропонимание, в данном случае
- его отношение к Западу, к принципам затратной технократической
цивилизации последних десятилетий XX века.
Пока Солженицын жил в России - Запад казался в первую очередь
союзником по борьбе с гибельным для нашей родины коммунизмом;
главные претензии к Западу были в том, что он недостаточно в
своем противостоянии последователен, что чересчур мягкотел.
Оказавшись в эмиграции, Александр Исаевич понимает, что дело тут
драматичнее, чем казалось из России, что Запад отождествляет
Россию и коммунизм, что антикоммунизм размывается на Западе в
русофобию.
"Уже не ощущаю я Америку таким плотным, верным и сильным
союзником нашего освобождения, - признается Солженицын после
нескольких лет эмиграции, вспоминая свои самые первые заокеанские
выступления. - Да если б я знал! Если бы кто-нибудь мне тогда
показал позорный закон американского конгресса (не отменный и
посегодня. - Ю.К.), где русские не были названы в числе
угнетенных коммунизмом наций, а всемирным угнетателем назван не
коммунизм, а Россия...".
Поразительны предвидения Солженицына. Еще в семидесятые годы
он предостерегал от прихода в послекоммунистической России к
власти тех сил, которые в конце концов к власти в ней и пришли.
Или: "Украинский вопрос - один из опаснейших вопросов нашего
будущего, он может нанести нам кровавый удар при самом
освобождении, и к нему плохо подготовлены умы с обеих сторон...
Во всяком случае, знаю и твердо объявлю когда-то: возникни, не
дай Бог, русско-украинская война - не пойду на нее и сыновей
своих не пущу".
... У Солженицына замечательно трезвый, точный взгляд на
русского человека, на "национальный вопрос". Споря с Андреем
Сахаровым, которому "само разделение идей на западные и русские
непонятно", писатель возражает: "Ведь это - не физика, не
геометрия, это гуманитарность, и как же, не чуя этого разделения,
нам высказываться по общественным проблемам? В гуманитарной-то
области идеи во многом определяются именно средой своего
рождения, традицией и менталитетом именно этого народа". И
Солженицын "не переставал жалеть, что, платя и платя жизнью для
утоления своей чуткой совести, этот великий сын нашего народа
никогда не примет к сердцу задачу национального возрождения его".
В изгнании Солженицыну приходится и вовлекаться в тамошнюю
общественно-политическую жизнь, столь бесхарактерную по отношению
к коммунизму, и осваивать новое бытие, и писать свою эпопею,
прорабатывая горы исторических материалов и, конечно, по мере сил
возвышать голос в защиту преследуемых. Упертый, маразмирующий
тоталитаризм в ту пору "награждал" русских патриотов особенно
большими сроками. И.Огурцов, Л.Бородин, В.Осипов... "Редактор
"Вече" (патриотического самиздатовского журнала. - Ю.К.) В.Осипов
уж как старался быть лояльным по отношению к советскому
правительству, с большой буквы его писал, все силился увидеть в
нем опору русских национальных надежд, даже главную силу полемики
направил против меня как изменника этим надеждам, - но именно
ему, а не левым диссидентам и не еврейскому оппозиционному
течению... достается сейчас 8 лет второго срока и особый режим
как "рецидивисту". В заявлении в защиту Осипова Солженицын 25
сентября 1975 г , кажется, впервые четко указывает: "На Западе до
сегодняшнего дня безграмотно и беспечно взаимозаменяют слова
"советский" и "русский". На самом деле эти слова прямо
противоположны по смыслу".
Но не то же ли самое делает сегодня наша "левая оппозиция" -
послушайте товарищей Зюганова и Проханова: в их демагогическом
сознании русское давно осоветилось, а советское обрусело.
Чудесны в сложеницынских мемуарах описания европейских красот,
так о Европе в русской литературе доселе не говорилось. Франция,
Англия, Испания - зримые живые картины, и это - при большой
сжатости повествования. Или вот на Аляске: "огромные
бело-пепельные орлы, а снизу крылья почти черные, летали над
самыми верхушками деревьев и проходила от них тень как от
самолета. Даже страшно: вот снизится, схватит когтями Алю в
меховом капоре и унесет. Было очень холодно, хотя май".
Из перипетий и коллизий солженицынских мемуаров косвенно
выкристаллизовывается автопортрет человека, совмещающего
сердечный порыв и стратегические задачи, непосредственность и
алмазную твердость характера, неутомимую жажду уединения и
темперамент бескорыстного публициста. Солженицыным движет
исконное русское правдолюбие, хотя он и видит ясно "неисправимый
порок мира, отпавшего от всякого даже представления об иерархии
мыслей: ничей голос, ничья сила не могут ни запомниться, ни
подействовать. Все перемелькивает и перемелькивает в новое
разнообразие".
Такова цена свободы слова. И современная Россия платит эту
цену сполна...
"Иногда у нас возникают бессвязные предвидения будущего, и
порой оказываются они исключительно верны. Произвольно у меня
бывали иногда такие: впрочем, потом начинаешь и действовать в
этом направлении, так что спутывается предвидение с результатом.
В связи с намеченной жизнью в Америке возникло у меня такое
видение (но уже и желание, и намерение): возвращаться в Россию не
через Европу (не в Москву, которая ослабленно разделила эти
страшные годы России, да и я не московский житель) - а через
Тихий океан и Владивосток... - и потом долго, долго ехать по
России, всюду заезжая, знакомясь, - это и будет вернуться в
Россию. (Если не погонят иначе чрезвычайные обстоятельства -
именно так и сделаю)".
Без малого через двадцать лет Солженицын именно так и сделал.




09-12-1998, Труд