Анастасия ефремова: он трижды подарил мне жизнь, был уже очень старый и переживал гораздо больше меня и элементарно боялся не дождаться

ДОЧЬ ЗНАМЕНИТОГО АКТЕРА И РЕЖИССЕРА ВСПОМИНАЕТ.
Это не завершенное повествование и даже не главы из книги, над
которой я работаю и которую надеюсь издать. Это разрозненные
заметки, заготовки, поначалу не предназначенные для публикации.
После смерти отца мы с братом Михаилом и другими ответственными
лицами создали Благотворительный фонд Олега Ефремова, и работа в
нем отнимает слишком много времени, чтобы можно было спокойно и
свободно закончить мемуары. Тем более что некоторое время назад
публично прозвучала фраза: как ужасно, если на имени Ефремова
кто-то станет делать деньги! Но вот прошел год после ухода отца -
и тот же красноречивый автор публикует в солидном издании рассказ
о том, как подвержен был Олег Николаевич исконно русскому пороку
неумеренного пития. Очень не хочется, чтобы в сознании
подрастающих поколений имя Ефремова связывалось главным образом с
пьянством - не такую память он заслужил. Знаменитое пушкинское
"Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе"
подходит и к этому случаю.
Мама с папой разошлись, когда мне было всего три года. Долгое
время слово "папа" было связано с какими-то невероятными
подарками.
Это самые первые от него ощущения, раньше театра, кино и
радио. Огромное розовое атласное одеяло в дедушкиной комнате на
Староконюшенном или двухколесный велосипед с толстыми красными
шинами на даче в Абрамцеве.
Позже, когда я расходилась с мужьями, меня все время
преследовало раздражение по поводу этого самого термина
"папа-праздник". Интересно почему? Наверное, я всегда понимала,
что, к сожалению, не могут быть отцы моих детей такими
праздниками, каким был мой папа. Но где же мне было взять такого?
(Где же вообще теперь взять такого нам?) Вопреки Фрейду или
какому-то еще учению, я никогда не искала в мужчинах отца.
Странная вообще это теория. Искать - почему? Если его не было?
Или, если он был, то недостаточно, что ли?
Ну, конечно, он мало был Отцом. Смешно, ей-Богу. Он был
слишком великолепен и велик, чтобы уместиться в это маленькое
слово. Не гулял со мной в парках, не забирал из детского сада, не
читал книг, не рассказывал сказок и вообще не учил жизни. Был
изумительно последователен в том, что нельзя его было "взять на
понт". Помню, уже живя у него, учась в институте и получая
стипендию, я отчаянно нуждалась в карманных деньгах, которых
давать мне никто не собирался. Очередным веским аргументом для
получения нужной суммы мне показалась фраза: "Что ж ты меня на
панель толкаешь?" Ответ был достойным: "Каждый труд у нас в
почете". Он мало мною занимался - это с лихвой восполняли его
родители, мои любимые покойные бабушка Анна Дмитриевна и дедушка
Николай Иванович. Они заслуживают отдельной книги, которую я им
должна и обязательно напишу. Но он всегда был досягаем... Гораздо
позже я с упоением грелась в лучах его славы. Это была особенная
слава. Ведь начальником он был, собственно, не для всех, а вот
любили и уважали его, по-моему, абсолютно все люди, с которыми
приходилось в жизни сталкиваться. Я, приходя куда-нибудь, через
паузу называла фамилию, стопроцентно зная реакцию - всегда
улыбки, всегда желание помочь, всегда удовольствие от
соприкосновения с носителем имени.
Смешная была история с Михаилом Боярским (теперь Михаил
Сергеевич - член попечительского совета нашего фонда). Я училась
в институте и жила уже тогда вместе с папой. Тут вплетается еще
одна история о том, как я стала у папы жить. В какой-то момент
жизни разногласия с мамой (да простит она меня, давно умершая и
бесконечно любимая) стали совершенно непреодолимыми, мой
тогдашний жених-муж-любовник не смог предложить никакого выхода
из положения, и я в слезах и соплях позвонила папе. Сдерживая
завывания, зная, что он этого не любит и на них не "покупается"
сказала одну фразу: "Можно я у тебя поживу?" Ответ: "Конечно.
Скажи только Алле".
Аллы Борисовны Покровской - моей мачехи - тогда, по-моему, не
было в Москве, но, когда она вернулась, никаких вопросов не
возникло. Хотя, как я поняла гораздо позже, конечно, малоприятно
явление великовозрастной падчерицы, занявшей комнату сына и
поступившей в семью на довольствие со всеми вытекающими из моего
того самого возраста последствиями в виде поздних возвращений и
разудалых гостей. Но спасибо большое Алле Борисовне - она никогда
не давала мне понять ничего подобного. А может быть, я в силу
собственной толстокожести не чувствовала отторжения, но все равно
и теперь бесконечно благодарна.
Так вот. Живу у папы, учусь в ГИТИСе, и выходит на экраны
страны художественный фильм "Собака на сене". И я самым пошлым
образом влюбляюсь в Михаила Боярского. Что не осталось тайной ни
для кого из домашних. Как изощренно издевался надо мной брат Миша
- это отдельный разговор. Никогда не прощу гада! "Малютка
Скуратов" - одно из его прозвищ - получено именно тогда. Я
умоляла всех только не говорить папе, но куда там! Однако папа не
стал смеяться, а среагировал достаточно неожиданно. "Я, -
говорит, - только что снялся с Мишкой в фильме и еду в Ленинград
на озвучание, поехали со мной". Боже мой! Разгар сессии, через
день экзамен по диамату у грозы всего ГИТИСа Гусева. Плевать!
Любовь превыше всего. Грузимся в "Стрелу", в СВ и мчимся
навстречу судьбе. Проходя по коридору, слышу из соседнего купе:
"Этим народным артистам все можно. Вот Ефремов, женатый человек,
не стесняясь, едет с блондинкой, а она ему в дочери годится".
Отступление. Мое существование всегда было отмечено некоторой
виртуальностью, которая сохраняется и в настоящем времени.
Например, когда папа построил дачу, куда я с детьми и мужем
переехала и где с детьми, но уже (или пока) без мужа живу до сих
пор, соседи писали жалобы примерно такого содержания: "Ефремов
незаконно поселил на своей даче какую-то женщину с детьми и
говорит, что это его дочь. А всем известно, что никакой дочери у
него нет, а есть только сын, да и тот сидит в тюрьме" - ни больше
ни меньше. С тех пор множество замечательных ролей в кино и на
сцене, постановки в разных театрах дали всем возможность
убедиться, что сын Ефремова на свободе, а мое существование и на
сегодняшний день отрицается некоторыми театральными чиновниками,
невзирая даже на многолетнее личное знакомство. Отступление
закончено.
Блондинка с Ефремовым приезжают на Ленфильм. Только что
сыгравший свадьбу Боярский отнесся к моему появлению без юмора,
но вполне воспитанно. Покатал на трамвае, сводил вечером на
спектакль "Бременские музыканты". Или он назывался "Трубадур и
его друзья"? Я несколько отрезвела, оказавшись на детском
спектакле в зале без единого ребенка, в обществе одних только
беспамятных от любви к Боярскому женщин. И вообще, ничуть не
умаляя достоинств Михаила Сергеевича как актера, должна сказать,
что при личной встрече выяснилось, что он вовсе никакой не
Теодоро и можно спокойно уезжать домой. Разительный был контраст:
туда я ехала навстречу любви, а обратно навстречу диамату. Сдала,
кстати, что было абсолютно нереально. Великий и ужасный Гусев
вдруг сказал: "Я ее помню, она все лекции записывала, пусть идет
на свободу". А ведь на консультации перед вступительными
экзаменами запугал меня фразами типа:
"Ефремова? Очевидно, Олеговна? Что ж, на хлеб решили сами
зарабатывать?" На самом же экзамене довел до такого ступора, что
я даже забыла, кто написал "Принцессу Турандот"...
Кстати, совершенно замечательные отношения были у нас в ту
пору с братом. Мы и сейчас очень любим друг друга - просто
взрослая жизнь заставляет одеваться в некую, что ли, броню, да и
времени вечно не хватает. Но я всегда с удовольствием и некоторым
чувством собственности ощущаю, что у меня есть брат. И улыбаюсь,
когда слышу в телефон хрипловатое: "Сестра!" - ну, правда, когда
не в пять утра. Да, он был чудесным ребенком. И в кавычках и без
кавычек. Когда он появился, мне было шесть лет. До сих пор как-то
не очень верю тому, что дети просят у родителей братика или
сестренку. Как-то нелогично, будучи единственно любимым у папы с
мамой, а в моем случае у дедушки с бабушкой, хотеть соперника. Я
не просила, но меня и не спрашивали.
Маленький братец был доставлен на дачу в Абрамцево, где меня
до тех пор холили и лелеяли. Он тогда же, будучи младенцем,
разорвал замечательную новую книжку про белого медведя Фрама
(храню до сих пор именно как доказательство его агрессивности),
я, разумеется, собралась немножко разорвать его, получила по
заднице крапивой от деда, ушла навсегда жить в заросли у забора,
там от обиды слегка подзаснула, меня искал весь поселок. Потом
брат подрос, и какое-то очень недолгое время мне удавалось его
сильно пугать под видом игры.
О, чудесное время! Но удар игрушечным железным мотоциклом по
голове заставил меня призадуматься и видоизменить игры. Я
раскрасила лицо гримом, поставила посередине комнаты стремянку,
занавесила шторы и почему-то назвала это все игрой в космос.
Всего-то один разок и поиграла, честное слово, но произвела такое
сильное впечатление, что на долгие годы обрекла себя на просьбы и
требования "играть в космос". Наверное, ему надо было стать
космонавтом по теории нашего деда, который, видя, например, что
моя дочь лепит замок из песка, убежденно говорил: "Архитектором
будет".
Дед наш - это отдельная история. Жаль, конечно, что он не
потомственный вор, как писала несколько лет назад пресса,
объясняя этим, что Олег Ефремов знает преступный мир не
понаслышке. Криминальный предок - это было бы, наверное, очень
интересно. Но нет, дед был экономистом. В известные годы, работая
в наркомате у Лежавы, ухитрился не вступить в партию, мотивируя
это не до конца изжитыми религиозными предрассудками,
несовместимыми с пребыванием в рядах, и т.д. Когда всех начали
расстреливать и сажать, он сам отправился в лагеря - только
работать бухгалтером. Вероятно, оттуда и прилетела эта "утка" о
его уголовном прошлом.
Для деда всегда на первом месте был папа, а потом тот, кто на
данный отрезок времени самый маленький. Стоило нам с Мишкой
посягнуть на что-нибудь, по его мнению, особенно вкусное или
полезное, он коршуном бросался и отнимал с возгласом: "Это -
отцу!" Ну и маленький Мишка тоже был главным до появления
правнуков. Мишке можно было все. И не просто можно. Всему
находились трогательные, а подчас и просто героические объяснения
и мотивации. Уж ладно, не буду рассказывать, как оправдывались
его многочисленные пакости (впрочем, до поры до времени). Но
как-то раз Мишка, катаясь на горных лыжах, сломал ногу, что не
так уж и необъяснимо, а даже и вполне понятно. Все мы очень его
жалели, но деду хотелось большего, и однажды я в полном изумлении
услышала следующий рассказ: "Вот как все было на самом деле. Миша
с большой скоростью спускался по горному склону и внезапно на
лыжню выбежала маленькая девочка в красном пальто - чтобы не
сбить ее, Мише пришлось резко свернуть, и вот теперь сломана
нога..." Откуда на горном склоне маленькая девочка и почему так
важно было красное пальто, оставим в стороне. Пионер-герой лежал
загипсованный почти по пояс, а в холодильнике лежала банка икры,
что, между прочим, совсем не было нормой. И я (каюсь - для
развлечения), лениво потягиваясь, сказала в пространство, но
громко: "Эх, икорки поесть, что ли..." Бедный дед аж подпрыгнул:
"Не смей! Это - Мише, он болеет". Запрет я, конечно, предвидела
(для того и говорила, хотела Мишку развлечь), но не предвидела
реакции брата. Он орал и колотил костылем по стене, требуя, чтобы
немедленно у него на глазах я съела икру. Еле успокоили. Да, он
был за справедливость.
Когда Мишу забрали в армию, я ужасно переживала, писала ему
каждый день письма и злилась на деда, который приговаривал: "Ну и
ничего, дисциплине научат, ничего..." Как же было дуре такой не
понять, что дед
уже очень старый и переживал гораздо больше меня и элементарно
боялся не дождаться...
Он дождался и еще долго и, надеюсь, счастливо жил, а последние
его годы прошли на нашей даче. Где в девяносто с лишним лет он
открыл для себя счастье общения с собаками. Полюбил их,
разговаривал с ними, стеснялся этого, тайком подкармливал. С ним
ушли из моей жизни такие понятия, как режим, завтрак, обед из
трех блюд и ужин в определенное время. Тогда регулярность
раздражала. А теперь очень бы хотелось, но не получается. Бабушка
умерла гораздо раньше, когда мне было шестнадцать. Вот бабушка
любила меня несомненно. Во всяком случае, так я чувствовала, а
ведь в любой любви - это самое главное, правда? Ей все про меня
было интересно. А как она готовила, боже! До сих пор я оцениваю
особенно вкусные блюда домашнего приготовления так: почти как у
бабушки. Я и сама могу сказать без ложной скромности, кое-что
умею, но бабушка! Когда я на несколько лет засела на даче в
качестве домохозяйки, папа, пытаясь примириться с этим фактом,
помимо прочего, сказал как-то, что ну и пусть, зато я похожа на
бабушку. Это дорогого стоило. Сейчас внешне я стала очень похожа
на маму, и это тоже очень лестно, но в младенчестве...
На даче Штейнов в Переделкине веселился разнообразный
творческий народ, выпивали, надо полагать. Войдя с улицы, один
гость сказал: "Все - завязываю, начались глюки: в коляске лежит
ребенок с лицом Ефремова". Я абсолютно верю в эту давнюю легенду
по той простой причине, что все мои трое впоследствии очень
разных детей, впервые принесенные на кормление, имели папино
лицо. А сейчас на него очень стал похож старший сын Олег Когда
папы не стало, он по согласованию со своим отцом взял нашу
фамилию. Чтобы осталось это сочетание: Олег Ефремов. Все красиво,
правда? В детстве он тоже был Ефремов. Возле детского сада люди
останавливались, услышав:
"Олег Ефремов, слезь с забора, Олег Ефремов, не смей драться,
Олег Ефремов, отпусти девочку!" - и так далее... 19-летний Олег
Ефремов образца 2001 года - странный парень, честное слово. Не
огорчает и не радует. Запоем прочел уйму умнейших книг Как-то
вбежал: "Мама, срочно дай денег: продается книга - мечта всей
моей жизни". - ?! - "Мемуары Эйзенхауэра!" Для меня это сильно
прозвучало. Папе бы, наверное, понравилось. Но папа-то хотел,
чтобы он стал актером. Упирается. Не хочет быть третьим
Ефремовым. Но первый-то уже есть. И единственный. Дай тебе Бог,
сынок, тоже стать первым.
Перед первым сыном случился у меня выкидыш на позднем сроке.
Пытались сохранять, положили в больницу, что-то все время кололи,
все время в полубреду, ночью - на кресло, и все... Заснула. А
утром думаю: "Какой страшный сон". Не сон. Звоню папе, рыдаю,
говорю: "Никогда не утешусь". Он так растерялся и - гениально! -
"Прекрати, - говорит, - это была репетиция! Генеральная! В
костюмах!" И как-то я действительно сразу утешилась.
А в этот день умер Владимир Высоцкий. Я не успела с ним лично
познакомиться, хотя были, конечно, разные возможности, вплоть до
забавных. В него очень была влюблена моя знакомая и как-то, сидя
у меня дома, дозвонилась до своего кумира, но не смогла говорить
и попросила меня, а сама слушала любимый голос по параллельной
трубке. Он, надо сказать, довольно долго и терпеливо слушал мой
тривиальный текст, а потом сказал: "Девушка, у вас такой приятный
голос - приезжайте, познакомимся лично". Подруга опять же
побоялась ехать, а у меня были на тот период другие интересы,
которых сегодня и не помню, а слова его помню. И еще помню летом
в Театре на Таганке на репетиции "Гамлета" мы, студенты, сидели
на балконе, и к нам на балкон явилась невероятная женщина в
каких-то серебристых мехах до пола (летом) - это была Марина
Влади, и это тоже было незабываемо.
Вот о таком незабываемом и надо рассказать. Хотя бы потому,
что и сама я очень хотела знать о незабываемом других людей.
Память фильтрует. Детские дневники не дают информации в чистом
виде. Но очень важны для настроения. Мамины дневники... Мы с ней
совсем не похожи. Она была чище и отважнее меня в том возрасте -
в детстве, юности. А теперь то же с моей дочерью. Теперь она чище
и отважнее меня. Ну и это же прекрасно! Но есть момент
ответственности. При всем моем несовершенстве, трусости и
искушенности (в противовес чистоте, то есть со знаком минус), я -
результат встречи двух удивительных людей, я - сочетание их
генов. Я - сочетание их, несочетаемых. Я, например, знаю, почему
они разошлись, но абсолютно не понимаю, как они могли сойтись и
какое-то время жить вместе.
По маминой версии, это была идея Галины Борисовны Волчек, с
которой мама дружила отдельно, ну а папа отдельно работал. Можно,
конечно, считать себя промежуточным звеном и смотреть на детей в
ожидании чуда, которого очень бы хотелось. Брат как-то сказал:
"Хорошо, что наш папа гений. Потому что на детях гениев природа
отдыхает". Брат - артист и, безусловно, должен быть тщеславен, но
папа - гений. И я (в продолжении фразы - "зато дети гениев
отдыхают на природе") уже столько лет отдыхаю на природе в доме,
который он мне подарил. Он трижды подарил мне жизнь. Когда я
родилась, ему было тридцать лет, а когда тридцать было мне и с
жизнью творилось что-то непонятное, появился этот дом, ставший
моей новой жизнью. В год его смерти я подошла снова к полному
личному краху. В то время мы с ним очень сблизились. Меня вела
надежда, что наконец он выполнит многократное обещание переехать
на дачу. И он будет мой.
И как же мы чудесно заживем! Как я буду о нем заботиться! Как
он - от моей любви и сосен вокруг - обязательно выздоровеет. Как
мы будем писать книгу. И дети не будут нам мешать. Мои дети будут
жить с ним рядом хоть сколько-то времени. И ему будет тепло и
покойно. Утопия, конечно. А может, нет? Он ведь так изменился. Он
захотел семьи. Эта последняя наша Пасха... Фатально засвечена
фотопленка... Он очень болел, он раздражался по мелочам и
раздражался на то, что раздражается. Я занялась в то время
абсолютно чуждым для себя бизнесом, старалась, но ничего не
понимала. Рассказывала ему об этом своем новом поприще легко и
весело, как обычно обо всем, чтобы на нагружать его еще и своими
проблемами. Он так хвалил меня! Говорил: "Боже мой, да ты
бизнес-леди! И ты действительно сама делаешь эти самые накладные
и счет-фактуры? И на компьютере? Ну, молодец!" - и не забывал
отметить новый деловой костюм. И как-то стремительно шла жизнь и
рушилась-рушилась-рушилась! И ВДРУГ этот звонок: "Папа умер". Не
помню, как доехала с дачи до Тверской.
Там уже был Миша и какие-то люди. А он лежал очень спокойный и
уже холодный. И уже можно было плакать, не боясь его огорчить.
Потом приехали и увезли его. И наступила удивительная пауза.
Неделю мы с братом сидели в этой квартире, почти ничего не
трогали. По- моему, к нам даже никто не приходил. Помню только
Люду Максакову с цветами и какими-то невероятно горькими словами
о том, что лечили неправильно, что мог бы еще жить. Вот и я
думала все время, что пусть бы хоть еще ну немножечко. Ну хоть
полгодика. Ведь самого важного он не сказал мне, не объяснил, как
же все-таки жить. Ведь должен же был успеть! Сколько сделал для
искусства, для театра, для многих-многих, а я? Меня все время я
сама оставляла на "потом". Все ведь было у нас впереди. Мы должны
же были наконец жить вместе, и как раз мне-то он должен был в
конце жизни эту главную мою правду открыть. Я не могла смириться
с его уходом. Старалась дольше спать, надеясь, что хоть приснится
и мы поговорим обо всем несказанном. Ходила по комнатам и
дотрагивалась, прислонялась, принюхивалась - его не было нигде!
Совсем. Фотографии, записи, одежда - а его нет! Только старенькая
замшевая курточка как-то грела, что ли. И я стояла на краю
огромной воронки, крутящейся и бездонной, и очень старалась
удержаться на этом краю. Прошла неделя. Потом были бесконечные
грандиозные похороны, потом еще какие-то связанные с ними
мероприятия, а я все стояла на краю, а его не было и не было
нигде. Я не сразу собралась и "склеилась", но когда вновь стала
чувствовать, то поняла, что стала другой или должна стать. Что та
папина инфантильная дочка умерла вместе с ним, а, умирая, он
снова дал мне новую возможность жизни. И эту новую, пусть не
очень длинную жизнь я проживу все равно вместе с ним - в другом
качестве. Он все-таки успел что-то объяснить мне.




03-10-2001, Труд