книга прощания

Исполнилось 100 лет со дня рождения Юрия Карловича Олеши.
Творческая судьба писателя началась удачно. Его имя сразу
вошло в список советских литературных талантов.
Романы "Зависть", "Три толстяка" принесли автору - журналисту
газеты "Гудок" - широкую известность, признание коллег Но в
начале тридцатых годов писатель надолго замолчал. После его
смерти в шестидесятые годы вышла книга "Ни дня без строчки",
составленная Виктором Шкловским из дневниковых записей и
фрагментов прозы Олеши. И это вызвало новую волну интереса к
творчеству "мастера метафоры".
В издательстве "Вагриус" только что вышла в свет "Книга
прощания" Юрия Олеши, пополнившая серию "Мой 20 век".
Значительную часть издания составляют уже известные страницы
автобиографического романа- дневника "Ни дня без строчки". Но
есть в ней немало фрагментов, прежде не публиковавшихся по
цензурным соображениям и добавляющих яркие, порой неожиданные
штрихи к внутреннему облику писателя.
Наше поколение (тридцатилетних интеллигентов) - необразованное
поколение. Гораздо умней, культурней, значительней нас были
Белый, Мережковский, Вячеслав Иванов. И совершенным гигантом был,
очевидно, в свои тридцать лет - Достоевский. Мы не открываем
никаких Америк... Все уже было, все мысли, которые сегодня
кажутся откровением, - между прочим, в придаточном предложении
были высказаны Достоевским!..
Как трудно живет тридцатилетний интеллигент в эпоху великой
стройки. Надоело быть интеллигентом, гамлетизм надоел. Профессия
виновата - писательская. Ее существо субъективистическое:
копаться в себе. Вероятно, и тягостность отсюда.
...Иногда я вижу такие сны, после которых следовало бы
умереть...ах, - думаешь, просыпаясь, - ну разве может жить долго
человек, если ему снятся такие сны, - а вот живу!.. Откуда
приходят эти сны? Будь они прокляты.
Темой одного из героев этой пьесы должно быть следующее
положение: "Нельзя строить государство, одновременно разрушая
общество".
...Я понял, что быть литератором - стыдно, потому что легко; я
увидел позор в том, что столько внимания уделяется у нас
писательскому труду. Итак, значит: в тридцатые годы двадцатого
века некоторые писатели стали задумываться над сущностью своей
деятельности в том смысле, что деятельность эта бесполезна и
паразитирующа.
...В конце концов надо признаться: я мелкий буржуа, который
мечтал всю жизнь стать крупным хозяином. Ужасно, но это так. В
крови, в клетках мозга... Иногда думаю: ах, как хорошо жилось бы
мне, буржуа, в буржуазном обществе! Начинаю ненавидеть то, что
окружает меня. И тогда вдруг спохватываюсь и ору себе: как?
Неужели? Неужели я против этой величайшей идеи?.. Как? Я -
обыватель, собственник? Нет! Нет! Нет! Мне стыдно перед самим
собой!.. А может быть, просто нужен мне технически богатый
ослепительный город, которым давит меня Запад, - меня, видящего
серый забор, нищету, русские затхлые буквы в мире, где строится
социализм?.. Быть может, если бы я жил в Европе, то мне и не
нужно было бы мечтать о будущем?
Теперь, когда прошло двенадцать лет революции, я задаю себе
вопрос: кто я? Кем я стал?
Надоело быть самим собой. Я хочу быть другим. Можно даже
физически измениться. Я разжирел. Разве нельзя подтянуться?
Следует меньше есть и ни капли не впускать алкоголя...
Кто же я? Кто? Этот вопрос надо разрешить, ответить на него.
Какое мое миросозерцание?
Я не хочу быть писателем. Быть человеком искусства, художником
- большое несчастье. Это проклятие, и ни богатство, ни слава, ни
так называемое удовлетворение не искупают беспокойства,
оторванности от обыкновенных радостей и постоянной устремленности
в себя, которая обязательно приводит к мысли о смерти, к страху
смерти и желанию поскорей избавиться от этого страха, - т.е. к
пуле в лоб.
Вот так дойдет и до конца. Человек не может направить ни
одного шажочка своей жизни. Все предсказано, все идет само,
подчиненное воле Бога... Я хочу, чтобы те, кто будет читать эту
книгу, знали, что пишет ее человек-животное...
Я не знаю, где я родился. Я нигде не родился. Я вообще не
родился. Я не я. Я не не. Не я не. Не, не, не...
Я никогда не был алкоголиком. Я пил не от любви к питью, к
закусыванию, к кряканью, - а пил потому, что не знал, что делать
в промежутках.
Очевидно, я очень физически (главным образом внутри)
изменился, постарел. Мне не хочется, например, пить. Подумать
только, что когда пил, то это сопровождалось сперва долгим
сидением, криками, спорами, ссорами, скандалами за столом; потом
опять куда-то отправлялись пить и там те же процедуры за столом;
потом какие-то эротические стремления; потом, в конце концов,
столкновение на улице на грани ответственности даже в уголовном
плане. Сколько нужно было для этого здоровья! Теперь не хватает
сил, энергии, чтобы вечером пойти в кино.
...Я никогда, с детства, не мог бы участвовать в травле зайца.
Правда, я закопал в детстве котенка. Вместе с другим
мальчиком...
мы сидим над выкопанной нами ямой в песке и прячем туда, давя
его пальцами и засыпая песком, котенка. Он засыпан, вот он
засыпан, и вот покров снят... Вот покров снят, и в своей песчаной
могиле лежит остановившийся в странной позе царапающегося -
лежит, как некий герб, на боку черный котенок с наполненной
кровью алой ямкой рта.
Прости меня, боже! Что я делаю? Прости меня, боже!
Я больше не буду писателем. Очевидно, в моем теле жил
гениальный художник, которого я не мог подчинить своей жизненной
силе. Это моя трагедия, заставившая меня прожить, по существу,
ужасную жизнь...
Целый ящик рукописей. Грязные, испачканные в чужих квартирах,
в скитаниях листы. Пачки, перевязанные грубыми веревками, чуть ли
не подтяжками. Жаль себя. Я хороший художник. Иногда отдельные
места ослепляют блеском.
Я ничего не умею писать, главное - не хочу. А что я хочу? Идти
в закат.
С неохотой берешься за обработку какой-то именно мысли.
Поскорее хватаешься за кисть, отделаться краской.
Зачем я все это пишу? Чистая графомания!
Дело сериозное. Я, кажется, ничего не сделал, ничего не умею
делать. Эта куча, которая лежит в углу комнаты, есть ли это
литературное наследство?
Я могу писать каждый день, строк по сто, по крайней мере...
Имеет ли это ценность воспоминаний - то есть картин нравов и
событий данной эпохи? Или ценность эстетическую? Языковую? Или
ценность стихотворений? А если это просто замена курения? Если
это просто груда окурков? Что, если это так? Я пишу, думая, что
передо мной книга, а это просто окурки - просто картонные,
противно-коричневые трубочки, щепотки папиросной бумаги, пепел!
...По всей вероятности, я пишу книгу об эпохе. Об эпохе, в
которую включена и моя жизнь.
Прощание с миром...
Вероятно, кончается и эпоха этих записей. В жизни моей, по
существу говоря, было удивительное обстоятельство только то, что
я жил. Нельзя говорить, что я достиг чего-то или не достиг, это
ерунда - главное, что я каждую минуту жил.




05-03-1999, Труд