Война и люди

РАЗУЧИТЬСЯ НЕНАВИДЕТЬ.
АНАТОЛИЙ РЕПИН.
Сегодня, накануне Дня Победы, хочется рассказать эти три
истории из "пороховых сороковых".
Как солдат имя угадал.
В старом репортерском блокноте я разыскал любопытную запись
воспоминаний немецкого журналиста о первой его встрече с русскими
солдатами в Берлине 30 апреля 1945 года.
- Было мне тогда 10 лет, - рассказывал он. - Сидели мы в
подвале нашего полуразрушенного дома. Настолько свыклись уже с
грохотом боя, что насторожились, когда все стихло. Взрослые
боялись подойти к подвальному окну, из которого виден был только
тротуар, а нам, мальчишкам, все нипочем: сгрудились у окна,
встаем на цыпочки, стараясь разглядеть, что там, на улице. Вот
кто-то подошел. Сапоги явно не немецкие. Потом человек наклонился
к окну. Из-под каски настороженные глаза, в нашу сторону - дуло
автомата. Увидел детей, заулыбался. Что-то говорит, понимаю лишь
одно слово - Фриц. Показывает жестом: выходите, мол. "Откуда, -
думаю, - ему известно, что меня зовут Фриц?" Мы-то не знали, что
это было, так сказать, имя собирательное, как "Иван" в отношении
русских. Запомнился тот момент навсегда. Вышли мы из подвала,
оглядываемся. Кругом развалины, свою улицу не узнаем. А ваши
солдаты смеются и раздают нам хлеб...
Меченые двери.
Когда в августе 1944 года мы с мамой и младшим братом
вернулись из эвакуации к бабушке в деревню под Минском, там на
дверях всех домов белели немецкие буквы "R" и "W". Это означало,
что в таком-то доме - только русские, в таком-то - на постое
немцы, вермахт. Как ни смывали эту краску, а, видно, глубоко
въелась она в старое дверное дерево, так что буквы на нем
угадывались еще несколько лет. Зачем делались эти отметки - то ли
для того, чтобы немцам легче было собирать своих по тревоге, то
ли для облав - кто знает? На нашей двери было "R", у соседки -
"W".
- У меня, - говорила она, - грустный был немец. Фотографии
своих детей показывал, моим давал хлеб. Плотный такой хлеб,
тяжелый. И сахарину давал...
Сидим мы, пацаны, как-то летом 1948 года на главной
деревенской улице у чайной. Глазеем на останавливающиеся машины -
там проходило шоссе Бобруйск - Минск. Рядом сидит вечно
пьяненький поп-расстрига. Тот самый, что во время войны умудрился
остаться в своей церкви, а потом был изгнан немцами из храма за
то, что то ли по пьяному делу, то ли из озорства во время
крещения моей двоюродной сестры затянул "Катюшу", о чем стало
известно полицаям. "Сейчас немцы придут", - буркнул батюшка. Мы
залились в смехе. "Дурни и есть дурни, прости, Господи, - сказал
расстрига. - Пленные немцы. Домой их отправляют, ведут на станцию".
Тут действительно показалась колонна пленных. Шагают к себе,
держат строй, наш офицер с их старшим идут впереди,
разговаривают. Конвоиры с автоматами за плечами. Расселись все на
привал у чайной. Наш офицер с немцем пошли, видно, чай пить, а
остальные пленные раскрыли котомки, перекусывают.
И тут вдруг слышу: "Ганс! Неужто ты?" Это одна бабка с нашего
конца деревни, со Староселья, узнала "своего" немца, что был у
нее в войну на постое. Это из-за него у нее на двери до сих пор
белела буква "W". Обратилась бабка к конвоирам: отпустите, мол,
немца на полчасика, я его кисленьким молочком да бульбочкой
накормлю. И что удивительно - позволили немцу отлучиться, да еще
с двумя его приятелями. Повела их бабка к себе, и вернулись они
ровно через полчаса. А у старой той женщины сын на войне без
вести пропал...
Игрушки на память.
Третья история произошла чуть раньше. И было это уже за
границей, в городе Лигница, что у поляков сейчас называется
Легницей. Приехали мы туда в 1946 году к отцу. Был там штаб
Северной группы наших войск.
Командовал ею маршал Рокоссовский. Мы ходили в школу мимо его
резиденции. Огромный дом в большом саду. У ворот часовые, за
оградой гуляют прирученные косули. Норовили мы оказаться у ворот
так, чтобы увидеть, как маршал выезжает на работу в черном
"опель-адмирале".
Константин Константинович нам всегда улыбался, иногда открывал
окно в машине, интересовался, как учимся. То-то гордились мы
"знакомством" с прославленным Рокоссовским!
Немцев из западных земель Польши переселяли в Германию.
Задерживались с эвакуацией только те, кто работал в советских
учреждениях - портными в мастерских Военторга, истопниками и
слесарями в домах наших офицеров. Мы были уже в городке
Нойштеттин на северо-западе Польши, когда заканчивалось в 1948
году переселение немцев в Германию.
Одна из последних семей жила в мансарде 4-этажного дома
напротив нашего. Был там мальчишка моего возраста. Играть ему
было не с кем, мне - тоже, так что быстро подружились.
Объяснялись без труда на какой-то смеси немецких, русских и
польских слов.
Отец у него погиб, мать с трудом сводила концы с концами, на
руках у нее было трое детей. Бедность кричала в их квартире из
каждого угла. Как водится у мальчишек, он забегал к нам домой, я
- к ним. Моя мама всякий раз давала ему поесть, а маленький немец
не доедал угощение, просил разрешить ему отнести часть еды домой.
Мы, естественно, давали ему что- то с собой.
Трогательный момент наступил в день их отъезда. Не думаю, что
сделал он это только потому, что жестко ограничивался багаж: он
принес нам свои игрушки. Мама пыталась за них заплатить, но
мальчик расплакался: "Нет, это подарок!".
Где он сейчас, тот маленький немец?
Война нанесла тяжкие раны, неизбывной болью до сих пор
отзывается в сердцах людей. Но даже в те далекие послевоенные
годы простое человеческое общение помогало преодолевать
ненависть. Люди остаются людьми.




04-05-1999, Труд