Что-то слышится родное в японской и русской прозе, оказывается, немало общего

Наши знания о современной литературе Страны восходящего солнца
до недавнего времени в основном ограничивались произведениями
Акутагавы и Кавабаты, Оэ и Мисимы (и то - многие ли их читали?),
а представления о японцах у многих сводились к расхожим понятиям
вроде "самурай", "гейша", "кимоно" да "чайная церемония".
Поэтому заметным культурным событием стал недавний выход
антологии "Новая японская проза" (издательство "Иностранка" при
содействии Японского фонда). В ней представлены имена,
практически не известные у нас, однако на родине очень
популярные. Читатель получил уникальную возможность узнать, чем и
как живут сегодня наши дальневосточные соседи.В антологии два
тома, с лаконичными названиями "Он" и "Она" - авторы разделены
"по половому признаку". Мужскую команду скомплектовал известный
японский критик, русист Мицуесси Нумано, а женскую - наш японист
Григорий Чхартишвили, более известный как автор популярных
детективов об Эрасте Фандорине и монахине Пелагии - Борис Акунин
(Кстати, в "фандоринской" серии японские мотивы звучат довольно
явственно).
Судя по текстам, процессы, идущие в русской и японской
литературе, в чем-то схожи. Но, скажем, разрыв с традиционными
патриархальными ценностями на Японских островах произошел
позднее, чем у нас, и воспринимается там еще обостреннее. Как и у
нас, существенны проблемы, связанные с отказом от самобытности,
ориентацией на западные образцы, стиранием грани между искусством
серьезным и развлекательным. Бросается в глаза принципиальная
безыдейность и всепроникающая ирония.
Составитель "женского" тома цитирует известную речь Иосифа
Бродского "Похвала скуке" и замечает по этому поводу: "Это
классическое описание энтропического общества, лишенного каких бы
то ни было потрясений, - такого общества, в которое вслед за
Америкой и Западной Европой превратилась Япония. Блаженная
бессобытийность, или, как писали критики советских времен,
"бестемье", становится главным содержанием японской прозы".
Что-то слышится родное. Не только с идейно-тематической точки
зрения, но и в отношении манер, стилей: стеб, сюр,
постмодернистские игры занимают все большее место в литературе.
Скажем, "веселый римейк сказки про Мэри Поппинс" - так
представляет Г.Чхартишвили рассказ Еко Тавада "Собачья невеста",
который он, кстати, и перевел. "Веселость" рассказа заключается,
видимо, в его образной близости к Владимиру Сорокину, известному,
в частности, своим повышенным интересом к разного рода
физиологическим отправлениям, что многих шокирует у нас, но не в
Стране восходящего солнца, где он недавно провел целых два года.
Между прочим, Еко Тавада и Владимир Сорокин встретились на
"круглом столе", приуроченном к выходу антологии. На встрече,
устроенной посольством Японии в РФ и Японским фондом в Библиотеке
иностранной литературы имени Рудомино, участвовали также
составители двухтомника прозаики Эйми Ямада, Масахико Симада, а
также Татьяна Толстая.
Как пишет Г.Чхартишвили, наши восточные соседи справедливо
упрекают нас в клишированности представлений "о японцах как о
свирепых брюховзрезателях, а о японках как о сплошных Чио-Чио-Сан
и "девушках из Нагасаки". Но, оказывается, "есть свои стереотипы
в представлении о русских и у японцев". У многих из них слово
"русский" вызывает одну ассоциацию: "медведь".
Что тут поделаешь? Остается читать друг друга. Медведям - про
потомков доблестных самураев. И - наоборот.
Александр НЕВЕРОВ.




04-06-2001, Труд