Предвидения пушкина сбываются

БЕСЕДУ ВЕЛА Любовь ЛЕБЕДИНА.
Валентин Семенович Непомнящий - известный литературовед,
писатель, председатель Пушкинской комиссии Института мировой
литературы Российской академии наук - постоянно занимается
творчеством Пушкина. Основная тема его исследований в последние
годы -духовный путь Пушкина как художника и человека. Книги
Непомнящего "Поэзия и судьба", "Моцарт и Сальери" быстро
разошлись среди читателей, особым спросом они пользовались у
деятелей театра. Да и сам Валентин Семенович, можно сказать, не
только заядлый театрал, но и в некотором роде артист - вот уж 20
лет, как он читает в различных аудиториях главы из любимого
"Евгения Онегина", преподнося слушателям уроки владения живым
пушкинским словом.
- Валентин Семенович, можно ли сказать, что год двухсотлетия
Пушкина проходит под знаком особого внимания к культуре, ее
нуждам и требованиям?
- Прежде всего, надо по-моему, сейчас осознать то, что наша
культура и нация стоят перед лицом последнего выбора: либо
сохранить себя, либо погибнуть. Впрочем, случай России -наиболее
очевидный. На самом деле все человечество находится под гибельной
угрозой. Я говорю о гибели не от какой-то глобальной катастрофы и
не от атомной войны, а от позорной смерти, которая неминуемо
суждена сложившемуся обществу потребления.
С этой точки зрения самая главная задача культуры - выстоять.
Нам следует естественным образом преодолеть создавшийся за 70
лет духовный вакуум, в котором прежняя культурная традиция,
основанная на православном миросозерцании, постепенно иссякала. В
чем-то этот вакуум породил еще Серебряный век - век гениев и
путаницы ценностей, к которой мы сейчас возвращаемся, будто
допевая "недопетое" тогда. И Леонид Андреев стал у нас
репертуарным драматургом, и Игорь Северянин опять в великих
ходит... Я ничего против них не имею, но получается так, что
Серебряный век лучше Золотого. Одновременно нарождающееся
поколение весьма успешно отгораживают от духовных поисков,
создают атмосферу иллюзорного благополучия, внушают веру в
рекламную химеру "века прогресса и достижений". Но чем жаднее
человек к благополучию, чем больше над ним власть материальных
химер, тем сильнее страх потери, страх смерти. Понимаете, смерти
физической, а не духовной - а последней как раз и надо бояться.
Прижившееся сейчас и отчасти даже торжествующее неоязычество,
представляющее бытие как механизм, который якобы достаточно
просто хорошо изучить, навострившись нажимать в нужное время
нужные кнопки, выбирать нужные "три карты" (если уж вспоминать
Пушкина), неспособно заменить истинные ценности.
Особенный же парадокс в том, что самого Пушкина настойчиво
втягивают в тесное пространство этого духовного тупика. Пушкин, с
его невероятно гармоническим сочетанием языческого и
христианского (в частности, и с его пресловутыми суевериями), -
вдруг оказывается очень удобен. Но при этом многие не ведают, что
Пушкин в каком-то смысле "имел право" быть суеверным - в силу
того, что мог переступить через рок и доверить себя Промыслу. Как
он это сделал, нарочно воротившись домой перед дуэлью.
Ведь для суеверного человека возвратиться с дороги - дурная
примета... А Пушкин - вернулся, чтобы не суеверию себя подчинить,
но Провидению.
- А разве гениальному Пушкину не был присущ дар предвидения?
Ведь мог же он почувствовать и предсказать грядущий пир во время
чумы?
- Вот это действительно загадка - его невероятная интуиция.
Наверное, такой дар присущ каждому большому художнику, так как
сам писатель знает далеко не все, что известно его гению. Как
Моцарт в "Маленьких трагедиях", который ничего не зная, знает
все. Когда он говорит Сальери, что рад отобедать с ним, он,
Моцарт, действительно этому рад, но в этот момент его дух, его
гений внутренне чувствует другое: "Я все сделал, я написал
Реквием, я готов ко всему".
Перечитайте стихотворение "Делибаш". Автор увлеченно, даже
азартно, наблюдает момент битвы - но ему, в общем, жаль и тех, и
других, и он предупреждает: "Делибаш, не суйся... Эй, казак, не
рвися...". А они все равно суются и рвутся. И вот финал:
"Посмотрите! Каковы? Делибаш уже на пике, а казак без головы..."
Мол: ну я же вам говорил! Нет, не слушают! Как дети...
Смирнова-Россет в своих воспоминаниях описывает такой случай:
Пушкин, наблюдая за кандальниками, видит, как идет молодая
красивая девка. Жаркий солнечный день. Голову она листом
капустным прикрыла. Он ее спрашивает: "А ты за что, красавица? -
А я ребенка своего задушила"...
Нельзя сказать, что он таких вещей не знал, но, может, он
впервые вот такое увидел сам, въяве и вживе. Собственными глазами
заглянул в бездну обычной, натуральной жизни. Потом в эту бездну
всю жизнь смотрел Достоевский.
Вообще, Достоевский получается единственным прямым наследником
Пушкина. В Пушкине, как в бутоне, содержится все то, что потом
раскрылось, просто он не успел написать этого, время еще не
пришло. Ведь, скажем, "Маленькие трагедии" - это, так сказать,
пред-Достоевский, это, в сущности, "история болезни"
человечества. И вот сама художественная логика цикла приводит к
глобальной обобщающей картине "Пира во время чумы", показывающей,
что человечество развращено и отступилось от своих духовных
ценностей. Вот в этой трагедии мы сейчас и живем.
Такое "предугадывание" у Пушкина встречается очень часто. Это,
конечно, бывает доступно лишь гению. Ведь гений в тесном родстве
с совестью, он одной структуры с совестью, только из другого
материала...
- Скажите, а смог бы Пушкин стать тем "знаменем" или
"знаменьем", которое помогло бы нам выбраться из трясины?
- Думаю, без него мы не обойдемся. Пушкин - самый европейский
из всех русских писателей, материализация русской идеи,
центральная фигура всей нашей культуры. Более того, выдающийся
мыслитель Иван Ильин считал, что Пушкин был дан нам для того,
чтобы создать солнечный центр нашей истории - не культуры только,
но истории, всей нашей жизни.
Ведь в плане историческом Пушкин порожден эпохой Петра
Первого, той "революцией", как называл ее Пушкин, которую хотел
произвести Петр и целью которой было переделать нацию. По сути,
это то же самое, что происходит сейчас. Петр предполагал
построить нормальную, как ему казалось, человеческую жизнь на
протестантский, прагматический манер:
постричь бороды, одеть всех в камзолы, заставить курить
трубки, превратить Церковь в департамент духовных дел. Отрубить
предыдущие семь веков русской истории и сложить их в сундук.
Россия же на эти намерения ответила гигантским явлением
Пушкина (как верно сказал Герцен). С Пушкина, с этого ответа на
попытки перестроить ее, и начинается Святая (Т. Манн) русская
литература, ставшая центром русской культуры, наиболее ярким и
внятным воплощением русского христианского идеала. Пушкин стал
преемником допетровской культуры в петровскую эпоху. Ему суждено
было заново связать то, что Петр разъединил и разрушил,
восстановить духовную родословную русской культуры - продолжить и
вместе с тем обновить ее. А поскольку он - ось нашей культуры, то
вокруг него и существует некое "мнение народное", "пушкинский
миф", в котором воплощаются наши взгляды на жизнь, на
человеческие ценности, наши идеалы. Лозунг "Пушкин - наша
национальная идея" может, конечно, казаться всего лишь лозунгом,
но ведь почему-то люди его принимают и повторяют.
- Повторять - повторяют, а потом, предположим, голосуют за
"жириновскую" партию ЛДПР, как во Пскове - одном из самых
пушкинских мест в России... За нечто антидуховное.
- Очень похожая ситуация описана Пушкиным в "Борисе Годунове".
Как пророчески уловил он народную душу... Эта душа прежде всего
жаждет правды, правды в очень высоком смысле слова. Не зря
основная тема русской литературы - тема совести. Но другой своей
стороной эта вера в торжество правды оборачивается поразительной
доверчивостью к любому шарлатану, который эту правду берет на
вооружение. Причем из того, что он говорит правду, - только
говорит! - чудесным образом следует то, что он - хороший человек.
В Гришку Отрепьева, как и в современных аферистов, поверили
потому, что он оседлал правду. И потом только, в финале, народ
начал разбираться, что провозглашает Гришка правду, а делает-то -
кривду.
Трагедия была готова замкнуться в порочный круг, так как
первоначально в финале народ послушно кричал: "Да здравствует
царь Димитрий Иванович!" - как в начале он кричал: "Да
здравствует Борис!". Но логика порочного круга была Пушкину
чужда, его трагедия не могла так завершиться, его художническое
чутье услышало в этом неправду. И вот в какой-то момент перед
изданием 1831 года родилось: "Народ безмолвствует". И это
безмолвие - как бы отклик на слова Пимена: "Прогневали мы Бога",
- те самые слова, что организуют все драматическое движение
трагедии.
Понадобились реки крови, чтобы в конце концов народ опомнился:
Боже, что же мы наделали! Вот какой вопль в этом безмолвии...
Гениальность Пушкина в том, что он сумел ощутить и описать эту
модель исторического процесса так, чтобы она и нам стала так же
ясна и понятна, как ему. Он воплотил в трагедии глубоко
религиозный взгляд на историю. Точнее - его гений это сделал;
ведь сам-то поэт в то время не считал себя очень уж верующим.
Верующим был его гений. А вера рождает надежду. Не случайно все
финалы его главных произведений - открытые, а не трагически
замкнутые.
- Валентин Семенович, вы говорите о совести, о совестливости
русского народа, но ведь сейчас все чаще и чаще слышатся упреки в
адрес этого народа, а, вслед за философом Соловьевым, и сомнения
в совестливости Пушкина. Что вы можете возразить на это?
- Глядеть в чужую совесть никогда не надо - обязательно выйдет
глупость или неловкость. Что до Пушкина, то это человек с
немыслимо обостренной совестью. Нет "двух Пушкиных", это чисто
позитивистский взгляд, не выходящий за пределы одного измерения,
одной плоскости. Тут необходим иной подход: человек с его
природным естеством - и дух, вложенный в человека Богом. Именно
между этими двумя уровнями и развивается духовная наша жизнь. В
этих отношениях натурального с идеальным - вся Россия, вся
национальная идея; и на этих же отношениях строится вся
пушкинская поэтика.
Стихи Пушкина -это устремленность человека, каков он есть
сейчас, к себе самому - такому, как его замыслил Бог, к себе
лучшему, к себе высшему. Вот он начинает: "Я памятник себе
воздвиг нерукотворный". А в итоге - "Веленью Божию, о Муза, будь
послушна". Его поэзия - это движение, процесс, устремленность к
идеалу, это развитие. Когда Гоголь говорит, что Пушкин "это
русский человек в его развитии", - это буквальная формула того,
что представляет собой Пушкин - его гений и его совесть. И это
призыв к каждому русскому человеку. Не здесь ли корень гениальной
интуиции народа, признавшего в Пушкине Россию, выраженную в
слове?




04-06-1999, Труд