Благословенная трудность семьи

СЕРГЕЙ АВЕРИНЦЕВ.
ПОПЫТКА ВЗГЛЯДА С ХРИСТИАНСКОЙ ПОЗИЦИИ.
Благословенная трудность семьи в том, что это место, где
каждый из нас неслыханно близко подходит к самому важному
персонажу нашей жизни - к тому, кто в Христовых поучениях и
именуется "ближним". На мирском языке - попросту к другому
человеку.
Специально для брака свойство ближнего быть именно другим
резко подчеркивает два строгих запрета: библейский запрет на
однополую любовь и общечеловеческий запрет на кровосмешение. В
браке мужчина должен соединиться с женщиной и принять ее женский
взгляд на вещи, ее женскую душу - до глубины своей собственной
мужской души; и женщина имеет столь же трудную задачу по
отношению к мужчине. Так оно и есть. Но этого мало:
мужчина и женщина, создающие новую семью, должны прийти
непременно из двух разных семей, с неизбежным различием в навыках
и привычках, в том, что само собой разумеется, - и заново
привыкать к перепадам, к чуть-чуть иному значению элементарнейших
жестов, слов, интонаций. Вот чему предстоит стать единою плотью.
Что касается отношений между родителями и детьми, тут,
напротив, единство плоти и крови - в начале пути; но путь - снова
и снова перерезание пуповины. Тому, что вышло из родимого чрева,
предстоит стать личностью. Это - испытание и для родителей, и для
детей: заново принять как другого - того, с кем когда-то
составлял одно неразличимое целое в теплом мраке материнской
утробы. А психологический барьер между поколениями до того
труден, что поспорит и с пропастью, отделяющей мужской мир от
женского, и со рвом, прорытым между различными семейными
традициями.
Ох, этот другой - он же ближний, ближе некуда! Все дело в том,
что мы его не выдумали - он неумолимо, требовательно предъявляет
нам жесткую реальность своего собственного бытия, абсолютно не
зависящую от наших фантазий, чтобы вконец нас измучить и
предложить нам наш единственный шанс на спасение. Без другого нам
нет спасения; христианский путь к Богу - через ближнего. Это
язычнику свойственно искать Бога прежде всего в чудесах
мироздания, в мощи стихий, в "космических ритмах", - или в не
менее стихийных безднах его собственного подсознания. Не то чтобы
христианам было уж вовсе запрещено радоваться красотам Божьего
создания; Христос Сам похвалил полевые цветы, превосходящие
великолепием царя Соломона во всей его царской славе. Нет
абсолютного запрета и на то, чтобы прислушиваться к голосам
собственной души; но уж тут велено быть осторожными, чтобы не
впасть нам в "прелесть", как православная аскетика называет
духовный самообман, т.е. не принять акустических фокусов нашей
внутренней пустоты за голос Божий, а то выползет из этой пустоты
страшный зверь, именуемый "самость" (эгоизм, эгоцентризм), и
слопает он нашу бедную душонку, и уляжется на ее место.
Двадцать пятая глава Евангелия от Матфея учит нас искать Бога
прежде всего - в ближнем: взыскательность Бога - во
взыскательности ближнего. "Так как вы не сделали этого одному из
сих меньших, то не сделали Мне". Что не сделано для ближнего во
времени, не сделано для Бога в вечности. Поэтому заповедь о любви
к Ближнему "подобна" заповеди о любви к Богу (Евангелие от
Матфея, 22, 39).
Но Бога, как отмечено в 1 послании Иоанна Богослова, никто
никогда не видел; а потому, увы, нам нетрудно обманывать себя,
подменяя реальность Бога собственной фантазией, выдумывая некоего
удобного божка по заказу вышеназванной "самости", привязываясь к
своей мечте и принимая эту привязанность за святую любовь.
С ближним проделать все это труднее - именно потому, что он
Другой. Не дай Бог молодому человеку настроиться на то, чтобы
искать "девушку своей мечты"; весьма велика вероятность, что как
раз та, которая вполне могла бы стать для него радостью и
спасением, наименее похожа на этот призрак, а другая, напротив,
ложно ориентирует его обманчивым сходством. Не дай Бог начинающим
родителям планировать будущие отношения с детьми на те времена,
когда последние будут подрастать; все будет иначе. И слава Богу.
Не дай Бог и детям из ложного пиетета в фантазии наделять своих
родителей несуществующими добродетелями; во-первых, они рискуют
не приметить за таким занятием того добра, которое есть, а
во-вторых, самый неприглядный человек - более адекватный предмет
для любви, чем самый импозантный истукан. Бог наш есть Сущий и
Живый и с мнимостями общения не имеет.
"Самости" трудно примириться с волей Другого, с правами
Другого, с самим бытием Другого. Это искушение всегда наготове.
Кто не знает хрестоматийной фразы из пьесы Сартра: "Ад - это
другие"? Но здесь самое время вспомнить слова Иоанна Богослова:
"Кто говорит:
"я люблю Бога", - а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо не
любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога,
которого не видит?". Всерьез принять волю Бога, права Бога, бытие
Бога - право же, не легче. Для нашей "самости" это как смерть.
Впрочем, почему же "как"? Смерть и есть - без метафор, без
гипербол.
А если абсолютную инаковость Бога, то есть его
трансцендентность, нам почему-то все же легче принять, чем весьма
относительную, но непереносимую инаковость нашего собрата по
принадлежности к роду человеческому, - ох, уж не значит ли это,
что с нами случилось наихудшее: что мы подменили Бога Живого -
богом выдуманным?
Разумеется, все, что сказано выше о благословенных трудностях
семейной жизни, относится и к тому особому роду христианской
семьи, каковой мы называем монашеской общиной. И в кругу
монастыря тесность и принципиальная нерасторжимость отношений
между людьми могут стать страшным испытанием. И там испытание это
по сути своей - спасительно. "Претерпевший до конца спасется".
Разумеется, между атмосферой монастыря и атмосферой самой
набожной семьи есть бьющее в глаза различие; и все же сходство
центральной проблемы и путей ее разрешения - существеннее. Не
одежда и не набожная жестикуляция делают монаха; и даже
аскетические подвиги, при всей их важности, все-таки не так
важны, как смирение, терпение, братолюбие и миролюбие. Как
готовность умалить себя - перед другим, предпочесть другого -
себе. Это и называется любовью.
"Если я раздам все имение мое, и если предам тело мое на
сожжение, но любви не имею, - нет мне никакой пользы. Любовь
долготерпит, милосердствует любовь, не ревнует любовь, не
кичится, не надмевается, не поступает бесчинно, не ищет своего,
не раздражается, не ведет счет злу, не радуется неправде, но
сорадуется истине; все покрывает, всему верит, на все надеется,
все переносит.
Любовь никогда не кончается", - писал св. Апостол Павел (1
Послание к коринфянам, 13, 3-8).
И еще сказанное о семье значимо по отношению к такой общности
людей, которая именуется родом человеческим. Это должно быть
высказано без всякой тени приукрашивающей сентиментальности.
Люди, конечно, и впрямь - братья; но, как заметил в свое время
Волошин, со времен Каина и Авеля мы очень хорошо знаем, чем брат
может быть для брата. О, еще бы, скажем мы сегодня. Братья
грузины, братья абхазцы...
Стоит вспомнить, что, когда Христа спросили, кто для человека
- ближний, он ответил - притчей о Милосердном Самарянине (Лк. 10,
29-37), т.е. о Милосердном Инородце. Известно, что отношения
между иудеями и самарянами, народами родственными и соседними,
были непримиримо враждебны, и тем, кто держал путь к Иерусалиму,
было лучше не показываться в самарянских селах. Читатели
Евангелия от Иоанна помнят, как самарянская женщина недоуменно
спрашивала Христа: "Как Ты, будучи иудей, просишь пить у меня,
самарянки?" Говорить в иудейской среде о Милосердном Самарянине
было совсем необычно. Не усматривается ли здесь крайнего
обострения того принципа, о котором было говорено выше в связи с
запретом на кровосмесительные браки и согласно которому мы должны
признать своего - именно в чужом и чуждом? Задумаемся о том, что
в родословии Господа нашего по Евангелию от Матфея из женщин
помянуты только те, которые приходили откуда-то извне: нет
честных, почтенных матрон - ни Сары, ни Ревекки, ни Лии, ни
Рахили, доныне поминаемых, как прообразы благословенного
материнства в чине православного браковенчания, однако есть
минимум три иноплеменницы - и хананеянка Фамарь, переодевшаяся
языческой храмовой блудницей, чтобы зачать своих близнецов от
Иуды, и Рахав, тоже хананеянка и к тому же впрямь блудница из
города Иерихона, и моавитянка Руфь, прилегшая в поле к ногам
седовласого Вооза, что было трогательно до слез, но ведь тоже
довольно дерзновенно. А рода и племени Вирсавии, жены хетта Урии,
мы не знаем; зато знаем ее историю - как с ней впал в грех царь
Давид и как от нее был рожден Соломон. В целом не очень-то похоже
на торжество этнически чистой породы. Да и на торжество
благонравия тоже.
Зато эти женщины представляют все человечество, с
разноголосицей языков, с разнобоем устоев, нравов, обычаев. С
бременем наследственной и личной вины, которая только и может
быть оправдана, что рождением Христа. Только и может быть
искуплена, что любовью Христа.
Пестрая семья, где столько грешат, но призваны Христом к
покаянию и каждый миг могут пойти на зов и быть приняты, где
народы вступают между собой во много раздоров, то страшных, то
мелочных, но имеют от Христа учение о братстве всех братьев и
сестринстве всех сестер в единой семье; а Глава этой семьи - Отец
Небесный, Тот, Кому Христос велел молиться, как дети зовут
родителя: "Отче наш" (на первоначальном языке Христовой проповеди
"авва" - так ребенок мог позвать "папа!"...).




08-10-1998, Труд