Инна лиснянская: всего труднее быть самой собой

ИЗВЕСТНАЯ ПОЭТЕССА ВСПОМИНАЕТ ОБ АРСЕНИИ ТАРКОВСКОМ,
РАССКАЗЫВАЕТ О СЕБЕ.
Инна Лиснянская - автор книг "Дожди и зеркала", "После всего",
"Ветер покоя", "Из первых уст" и других. Она лауреат премии
Александра Солженицына - "за прозрачную глубину стихотворного
русского слова и многолетне явленную в нем поэзию сострадания", а
также премии журнала "Знамя".
- Инна Львовна, сначала о вашей прозе. У вас есть повесть
"Отдельный" - об Арсении Тарковском, кажется, полностью так и
ненапечатанная. Вы упомянули имя этого поэта и его часы в одном
из своих давних стихотворений...
- Действительно я подготовила книгу воспоминаний о Тарковском.
Отдала в издательство. А потом сама забрала. Пусть ждет своего
часа. Что же до его наручных часов, то с ними связана такая
история. Арсений Александрович подарил их мне в 1975 году на день
рождения. Наши дни рождения рядом: у меня - 24-го, а у него - 25
июня. Мы поехали в какой-то загородный магазинчик, и он купил
часы мне и точно такие же - себе. Свои на другой же день Арсений
Александрович потерял в Переделкине, играя в шахматы с одним
писателем: лето, они сидели прямо на траве. Я в беседке
переводила чилийскую поэтессу Габриэллу Мистраль. Вдруг страшный
крик: "Инна, часы!" Мы обшарили всю траву. Часы словно
провалились...
Вообще наши поездки по окрестным магазинчикам, которые так
любил Тарковский и называл "прогулками", были довольно частыми.
Тогда в этих расположенных вдали от центра магазинчиках бывало
что-нибудь импортное. Но мы совершали эти поездки - за рулем была
жена Тарковского - не столько ради покупки какой-то вещи, сколько
из интереса. Как говорил Арсений Александрович: "Я хочу уверить
себя в том, что торговля еще существует". И всегда вспоминал
своего любимого Владислава Ходасевича: "Ну какую же глупость
допустил Ходасевич, утверждая, что у большевиков одна свобода -
торговать! Никакой же свободной торговли нет!" У меня в то время
не было крыши над головой. То снимала квартиру, то жила на
Беговой у поэта Марии Сергеевны Петровых или в Доме творчества в
Переделкине. И Арсений Александрович с удовольствием высматривал
мне всякую полезную утварь: сковородки, кастрюльки, чашки.
- Своими впечатлениями о Тарковском делились многие и много.
Что прежде всего вспоминается вам?
- Ни с кем в жизни я столько не смеялась, как с Тарковским. В
Переделкине наши комнаты находились по соседству.
- Что же вызывало смех?
- Мы смеялись по разным поводам. Даже печальным. Тарковский,
смеясь, рассказывал о самом горестном событии в своей жизни -
засмотрелся на звезды, был ранен и остался без ноги...
Май, 1975 год. По очереди с Тарковским читаем вслух "Чевенгур"
Платонова. Эту книгу, изданную тогда в "тамиздате", передала мне
дочь - прозаик Елена Макарова. Чтение продвигалось по-черепашьи -
почти над каждой фразой заливались смехом. На самом деле
"Чевенгур" - вещь трагическая, но написана так, что не смеяться,
особенно если читаешь друг другу вслух, просто невозможно.
Смеялись до слез над запутавшимся в вожжах военного коммунизма
простосердечным Копенкиным и его рыцарством по отношению к Розе
Люксембург
Однако оказалось, что своим смехом мы мешали другим. Особенно
Эдуарду Асадову. Как-то утром Арсений Александрович получил от
него записку такого содержания: "В одиннадцать часов все
писатели, которые здесь так много работают, уже находятся в
объятиях Морфея. А вы с Лиснянской разговариваете до часу. Но что
самое плохое - смеетесь! Нельзя ли режим разговора, а в
особенности смех перенести на более удобоваримое время для
писателей?" Эту записку Тарковский принес в столовую. Перечитали
и снова давились от смеха. Но с тех пор Асадова больше не
огорчали. Выходили беседовать в холл.
- Какую черту характера Тарковского вы бы отметили особо?
- Многие из тех, кто близко знал Арсения Александровича,
отмечают его детский нрав. Но чаще всего в розовом свете. А
Тарковский был ребенком с присущим детям крайним эгоцентризмом,
хитростью. И, как у ребенка, в нем также не было ханжества.
Детскость Тарковского навсегда сохранилась и в отношениях с
людьми. Например, когда он с кем-нибудь ссорился, то начинал
страшно ругать его. А когда мирился с ним - начинал также горячо
хвалить, защищать. Когда мы с Тарковским познакомились, он был в
ссоре с Марией Петровых и Семеном Липкиным. Я взялась мирить.
"Арсений Александрович, вам непременно надо помириться и с
Семеном Израилевичем и с Марией Сергеевной!" - "Ну хорошо, с
Семой я помирюсь. С ним я должен помириться - иначе с кем я буду
играть в шахматы? А с Марусей - не буду". В итоге примирение
состоялось и с Марией Сергеевной, и их дружба продолжалась.
- Вероятно, вы были свидетелем и каких-то трогательных
проявлений его ребячества?
- Детскость Тарковского сказывалась и в игре. За шахматной
доской он вел свою партию так, как будто перед ним не было вовсе
никакого противника. При проигрыше поднимал шум. Если случалось
быстро проиграть, вскакивал, кричал, нервно прыгал на одной ноге,
опершись на костыль, и разворачивал в разные стороны свою широкую
грудь...
Вспоминается и такой эпизод. В тот майский день 1975 года мне
надо было поехать из Переделкина в Москву - встретиться с Семеном
Израилевичем, взять роман Гроссмана "Жизнь и судьба", который
хранился на квартире его брата, и передать Войновичу, чтобы с его
помощью он попал за границу. Хотя мы были очень дружны с
Тарковским, я посвящала его далеко не во все свои дела: отвечать
за возможные последствия должна была сама. Предупредила Арсения
Александровича о том, что у меня есть свободное время до полудня.
Сидим с ним на скамеечке под березой. Как обычно, с
"Чевенгуром". Вдруг Тарковский воскликнул шепотом: "Тише, лось!"
Я подняла голову. Действительно в шагах 15 от нас стоял
светло-желтый, видимо, совсем молодой лось и смотрел в нашу
сторону. Длилось это буквально мгновение. Лось отвернулся от нас,
легко перемахнул через забор и ускакал в лес. Тарковский ни за
что не соглашался отпускать меня в Москву. Сокрушался: "Инна, мне
же никто не поверит, что мы видели лося!" Вернувшись часа через
четыре, уже в начале коридора я услышала чуть ли не плачущий
голос Арсения Александровича: "Да видели, видели мы лося!"
Убеждать домотворческую компанию в том, что лось не померещился,
теперь пришлось нам вдвоем.
- Как относился Тарковский к поэтам-современникам?
- Был добр, скорее, к тем, у кого не складывалась литературная
судьба, кого не печатали. Ведь сколько десятилетий не публиковали
его оригинальных стихов! Ходил в переводчиках. Первая книжка
стихотворений "Перед снегом" в 1946 году после постановления ЦК
КПСС "О журналах "Звезда" и "Ленинград" была снята с производства
и вышла тиражом шесть тысяч экземпляров только в 1962 году, когда
поэту исполнилось уже 55 лет.
Всегда высоко ценил творчество Ахматовой. Ни один разговор о
поэзии не обходился без упоминания ее имени. Очень деликатно
рассказывал мне о Марине Цветаевой. Тогда я не знала, что их
связывали не только дружеские чувства, а Арсений Александрович,
по- видимому, был уверен в обратном. Сокрушался: "Прозевал я
Марину, прозевал. И я виноват. Не понял ее трагического
характера. Трудно было с ней. Ну, полсердца отдал бы ей. А ей
подавай все сердце, и печенку, и селезенку! Она требовала всего
человека, без остатка...".
- Ваше мнение о Тарковском как поэте не меняется: "Он жил,
блаженно меченый серебряной струной"...
- Всегда любила и люблю его стихи. С годами все больше и
больше убеждаюсь в том, какой он сильный, замечательный поэт. Он
из тех, кто растет вместе со временем.
...Каждый год 25 июня я приношу на его могилу, что совсем
рядом с Пастернаком и Чуковским, половину цветов, подаренных мне
накануне. И говорю одни и те же слова: "Здравствуйте, дорогой
Арсений Александрович! Мои "часы" барахлят, но я все живу и живу,
а ваши - привычным жестом переворачиваю руку и прижимаю
золотистые часы к земле - идут исправно. Слышите, как они
тихонечко тикают?..".
- Конечно, наивно отождествлять автора с лирическим героем. И
все же ваши стихи биографичны?
- Да нет, в них довольно много вымысла... Между тем иногда
слышу или читаю, что мою жизнь можно вычитать из стихов.
Возможно, в заблуждение вводит то, что доверительно обо всем пишу
почти всегда от своего имени. Просто это моя манера письма.
- Тем не менее отзвуки вашей судьбы угадываются хотя бы в этих
строках 1980 года:
Забудь, душа, что ты ранима,
Забудь, что ты гонима...
- Думаю, у писателя вообще не может быть легкой судьбы. А у
поэта - тем паче. Поэт - дитя Божье, с ним говорит Господь в
минуты мира роковые. И путь поэта, выражающего роковую минуту, то
есть свою эпоху, - всегда Исход из рабства в свободу обетованную
и одновременно жертвенно-мученическая дорога на Голгофу. Даже в
тех редких случаях, когда поэта не распинают...
О себе думаю более чем скромно. Русская поэзия так богата
именами! Вряд ли могу что-либо добавить в эту сокровищницу... Вот
жил в пушкинскую пору слепой поэт Иван Козлов. Его стихи
пользовались огромным успехом, переписывались барышнями в
альбомы. Что нам известно из его поэзии сейчас? Пожалуй, лишь
единственный перевод - "Вечерний звон". И это, слава Богу,
большая удача.
Вы поневоле отсылаете меня к самой себе:
Судьба моя, спасибо и за то,
Что я была вольна в неволе быта, -
Не выиграна властию в лото.
И чернью не просеяна сквозь сито.
А главное, за то благодарю,
Что в одиночестве душа окрепла,
За то, что знаю: в день, когда сгорю,
Я за собою не оставлю пепла.
Несмотря на мою веселую речь во время нашей беседы, мои стихи,
увы, довольно сумрачны. Что же до смеха, то он гораздо тяжелее
слез, которые, в общем, не требуют больших внутренних усилий. В
одной моей неопубликованной поэме 1974 года есть такие строки:
Мой плач пересолил.
Событья и могилы.
На плач не тратят сил -
На смех уходят силы.
- Позвольте вопрос не по теме. У вас всегда эффектные
украшения, и прежде всего перстни...
- Единственное, что у меня было красивым, прошу прощения за
нескромность, - руки. Так мне все говорили. В том числе
Тарковский. Но мои руки были неумехами. А вот у Тарковского!..
Когда из моих перстней и серег выпадали камни, Арсений
Александрович их вправлял. Он вообще руками умел делать все. Я
звала Тарковского народным умельцем. И это его чрезвычайно
радовало, словно не перо, а именно руки были его главным
призванием.
Сама себе никаких драгоценностей не покупала. Мне их дарили.
Потом, особенно в те времена, когда мы с Семеном Израилевичем
были вне Союза писателей, все свои перстни, серьги, бусы я
раздарила. Дело в том, что я очень люблю делать подарки.
- Неужели, кроме обручального кольца, вам ничего не удалось
сберечь?
- Только три перстня. С одним из них - с большим малахитом -
связана такая история. В 1976 году я отдыхала в Коктебеле. Отдых
близился к концу, все деньги, какие были, потратила. И вот уже
перед самым отъездом домой мои знакомые зазвали меня в ювелирную
лавку. Ювелир-продавец тоже не скрыл восхищения моими руками. И
достал с витрины перстень с огромным круглым малахитом. "Я не
могу его купить - порастратилась". - "Хотя бы пять рублей у вас
есть? У меня правило: ничего не могу подарить, только продать".
Но прежде чем отдать мне кольцо, в сущности, за бесценок,
художник, словно угадав мой характер, взял слово, что я его
никому не передарю.
А я, если даю честное слово, ему верна: как в мелочах, так и в
крупных делах. Допустим, у нас, участников литературного
альманаха "Метрополь", была договоренность, согласно которой,
если начнутся репрессии в отношении хотя бы одного, то все
остальные воспримут это так, как будто и их исключили. И, когда
из Союза писателей исключили Евгения Попова и Виктора Ерофеева, в
знак протеста вышли я, Липкин и Василий Аксенов. Отступать от
слова невозможно...
Но разве это новость для других.
И разве это для тебя догадка?
Однако и при взрывах мировых.
И в тихих заводях миропорядка.
Всего труднее быть самой собой -
Сестрой дождя, подругой снегопада, -
И знать, что между небом и землей.
Тебе иных посредников не надо.
Елена КОНСТАНТИНОВА.




06-07-2001, Труд