Самоубийство орджоникидзе

Анастас Иванович Микоян (1895 - 1978) на протяжении более чем
тридцати лет входил в Политбюро ЦК КПСС, занимал посты
заместителя председателя Совнаркома и председателя Президиума
Верховного Совета СССР. Книга его воспоминаний "Так было",
подготовленная на основе многочисленных мемуарных записей и
архивных документов, является свидетельством "из первых рук" о
более чем шестидесятилетнем периоде нашей истории. Книга выйдет в
издательстве "Вагриус".
Предлагаем вниманию читателей одну из глав этой книги.
Как известно, было объявлено, что Орджоникидзе умер от
паралича сердца. Теперь все знают, что он покончил жизнь
самоубийством. Сталин счел тогда политически нецелесообразным
публиковать факт самоубийства такого деятеля, как Орджоникидзе.
Кроме того, Сталин тогда сказал, что мы не сможем похоронить
Орджоникидзе, как подобает, если объявим, что он самоубийца.
Известно также, что Орджоникидзе не оставил ни письма, ни
какого-либо другого документа, никаких намеков на причины,
приведшие его к самоубийству. Все, кто был близок к нему, знали,
что это результат психологического состояния. Многие
обстоятельства портили настроение и самочувствие Орджоникидзе в
период, предшествующий совершению этого акта.
Первое. Орджоникидзе пользовался большим авторитетом у
закавказских товарищей, и они так считались с его мнением, с его
опытом в решении многих вопросов, что, естественно, после его
отъезда в Москву эти товарищи, приезжая в ЦК партии или на съезд,
заходили прежде всего к нему, информировали его, советовались с
ним.
Однако когда в 1931 г руководство компартией Грузии перешло в
руки Берия - не без прямого содействия Сталина, так как Берия сам
не смог взобраться на такую партийную высоту, - началась травля
Орджоникидзе.
Берия раньше, приезжая в Москву, тоже заходил к Серго,
пользовался его советами. Но как только достиг своей цели, стал
игнорировать Орджоникидзе и со временем добился того, что другие
работники Закавказья также оборвали всякие связи с Орджоникидзе.
Сам факт такого резкого изменения отношения к нему тяжело
отразился на его впечатлительной натуре. Он понимал, что все это
не могло быть без ведома Сталина. Сам факт, что все это делается
за его спиной, а ему прямо ничего не говорят, не мог не вызывать
у Серго впечатления, что ему выражают недоверие.
Второе. Младший брат Серго - Пачулия Орджоникидзе когда-то был
выдвинут на должность начальника Закавказской железной дороги. Он
работал как будто неплохо. Но дело не в этом. Он был горячий,
невыдержанный, что думал - то и говорил. Он был недоволен многими
действиями Берия и, не скрывая этого, открыто говорил на
партийных собраниях. Берия не мог этого вытерпеть. И вот Пачулия
снимают и арестовывают.
Как-то приходит ко мне Серго в очень угнетенном состоянии,
говорит, что Пачулия, конечно, много лишнего говорил и с
начальника дороги его сняли тоже, может быть, правильно. "Я не
знаю, как он работал, но что он честный человек и партии предан -
в этом никто не сомневается, и я не сомневаюсь. Как же можно было
такого человека арестовывать, исключать из партии? Я знаю, -
говорил Серго, - что это не могли сделать без личного согласия
Сталина. Он даже не информировал меня, что собираются арестовать
моего брата. Я узнал это со стороны".
Через некоторое время стало известно, что его брат был
расстрелян в 1936 г Конечно, Серго знал, что и расстрел мог
произойти только с согласия Сталина.
Все это не могло не вызвать у Серго впечатления, что Сталин
перестал ему доверять, что ведется какая-то кампания против него.
Наконец, когда начались аресты хозяйственных работников как
вредителей и троцкистов, Серго много приходилось спорить и
отстаивать тех товарищей, которых он хорошо знал как честных и
преданных. Конечно, недостатки могли быть у каждого, но
недостаток не есть вредительство. А аресты проводились под флагом
борьбы с "широко распространившимся вредительством" в
промышленности. Это "открывалось" то на одном заводе, то на
другом, то в одном главке, то в другом.
В 1937 г , в феврале, на Пленуме ЦК должен был обсуждаться
вопрос о вредительстве в промышленности. Докладчиком от ЦК был
назначен Орджоникидзе. Он должен был в своем докладе не только
одобрить аресты, уже произведенные, но и шире обосновать их
необходимость.
Серго, готовясь к докладу, поручил нескольким доверенным людям
проверить на местах, что происходит. Недели за две до пленума
стали возвращаться посланные для проверки товарищи. Из полученных
материалов вытекало, что никакого вредительства нет, есть просто
недостатки и ошибки. Как же он будет докладывать на Пленуме ЦК о
вредительстве, когда у него собраны совершенно противоположные
материалы?
Готовясь к докладу, Орджоникидзе должен был за несколько дней
предварительно согласовать со Сталиным тезисы доклада, а потом
представить их в Политбюро на одобрение.
За 3-4 дня до самоубийства мы с ним вдвоем ходили вокруг
Кремля ночью перед сном и разговаривали. Серго сказал, что у него
нет сил дальше так работать. "Сталин плохое дело начал. Я всегда
был близким другом Сталину, доверял ему, и он мне доверял. А
теперь не могу с ним работать, я покончу с собой".
Я был удивлен и встревожен его выводом, стал его уговаривать,
что он неправильно рассуждает, что самоубийство никогда не было
средством решения той или иной проблемы. И другие аргументы
приводил. Мне казалось, что я его убедил. Несколько успокоились и
пошли спать.
Через день снова встретились, и снова он заговорил о
самоубийстве. Я сильно встревожился, стал еще больше его
уговаривать не делать этого шага.
В последующие два дня мы с ним не встречались: он был занят
подготовкой доклада, наверное, был у Сталина (точно я тогда не
знал) или посылал свои наброски доклада.
За день до открытия Пленума ЦК, 18 февраля 1937 г ,
Орджоникидзе покончил жизнь самоубийством:
Только после XX съезда партии мне стали известны подробности
последних часов жизни Серго. О них рассказала вдова Орджоникидзе
Зинаида Гавриловна журналисту Гершбергу, который записал ее
рассказ, а затем свои записки передал мне.
Вот что записал Гершберг со слов Зинаиды Гавриловны, когда
приехал по ее просьбе к ней на квартиру в Кремле.
"Шестнадцать лет я молчала: шестнадцать лет берегла эту тайну
в груди: никому: ни полслова: Мне нужно поделиться:" - она
говорила прерывисто, задыхаясь, почти шепотом.
"В последнюю предсмертную ночь он сидел вот здесь, - сказала
Зинаида Гавриловна, указывая на его место во главе стола. -
Работал до утра: Я умоляла его поесть, но он выпил только стакан
крепкого чаю: Через два или три дня ему предстояло делать доклад
на Пленуме ЦК о вредительстве: Он что-то написал на машинке, не
знаю сама, доклад или тезисы, носил Сталину. Тот забраковал. На
полях были надписи вроде "Ха-ха:" Серго писал и переписывал на
листках из блокнота, ссорился со Сталиным по телефону, потом
опять писал, опять ходил и относил, дважды возвращался под утро:
Одну ночь я всю выстояла у окна, у этого: Часа в четыре я
почувствовала его шаги, он показался вон за тем зданием, но потом
исчез: Я страшно нервничала, но выйти во двор не решалась: ведь я
дожидалась его скрытно. Проходят минуты, но мне они кажутся
часами, сутками, голова заполняется кошмарами, мне мерещится, что
Серго где-то упал, валяется на снегу, сердечный приступ, с ума
можно сойти: У меня озноб, я хватаю теплый платок, приготовляюсь.
Наверное, придется бежать: Но вот опять показывается его фигура.
Он идет твердо. Я считаю его шаги: тридцать - семьдесят - сто
двадцать - триста - триста сорок - пока он опять не скрывается за
поворотом. Круг, еще круг: Наверное, жарко было там, у Сталина.
Серго остывает на морозе. Ходит один по ночному Кремлю, пустому,
заснеженному, со своими мыслями: Сейчас появится, виду не
покажет: Я ничего не спрошу, и он ничего говорить не станет. В
такие минуты я не могла справляться даже о здоровье:
Серго зашел, снял шинель и неожиданно заговорил сам: не может
поладить с Кобой. Я понимаю, какое это большое горе. Серго
искренне любил Сталина, Сталин его тоже. Они многие годы дружили.
Эта квартира принадлежала Сталину. Когда мы приехали в ноябре
1926 года из Ростова в Москву, Сталин взял нас к себе. Через
некоторое время для Орджоникидзе приготовили квартиру, и мы
собирались выезжать. Сталин сказал:
"Я вижу, Серго, тебе и Зине нравится моя квартира. Верно?"
"Верно", - подтвердил Серго. "Ну, тогда и живите на здоровье, а я
перееду". И он перебрался: Сталин любил бывать у нас прежде.
Потом я стала чувствовать, в тридцать шестом уже, как отношение
Сталина меняется. Серго тяжело переживал. Я думала, тут
размолвка. Пару раз пыталась узнать у Серго, что произошло, но он
отвечал мне резко и даже грубо.
Серго исполнилось пятьдесят лет. Обычно в день рождения, 28
октября, он получал личные поздравления от Сталина и других
членов Политбюро: А теперь - 50 лет! - пришло официальное
приветствие за подписью ЦК и Совнаркома и "с подлинным верно": А
незадолго до этого принесли другой пакет, толстый: дело о
вредительстве начальника Закавказской дороги Пачулия
Орджоникидзе, брата Серго:
Серго ходил из комнаты в комнату, брал книги, бумаги, не
находил себе места. Пачулия был расстрелян: Они замахивались и на
Серго - у нас здесь ночью был устроен обыск: Представляете себе:
обыск на квартире Орджоникидзе?! С ума можно сойти! Серго
рассвирепел, звонил Сталину, тот сказал ему какую-то ерунду,
вроде "ничего особенного": Ясно стало, что Серго разошелся со
Сталиным, я видела это по мукам Серго. Он категорически не верил
доносам на брата. Он считал, что все подстраивает Берия. Серго
никогда не верил Берия ни на грош, считал его "темным".
"Лаврентия работа", - только два слова услышала я от Серго,
когда он швырнул бумаги, присланные из НКВД".
Зинаида Гавриловна повела меня в спальню. "На этой кровати
спал Серго, на этой я.
Оконные ставни были закрыты. Я проснулась раньше и боялась
пошевелиться, чтобы его не разбудить: Наконец он поднялся,
спустил ноги с кровати, а голову склонил на обе руки. "Я что-то
неважно себя чувствую, - проговорил Серго, - полежу еще: Если
придет Жорж, попроси подождать". Я встала, поправила подушку
Серго, накрыла его одеялом и вышла. В столовой сидел Гвахария. Он
приехал из Макеевки, читал свои бумаги - у него была полная
папка. Гвахария у нас в доме был свой человек. Я сказала, что
Серго что-то раскис, он еще спит, и предложила чем-нибудь
покормить.
Гвахария отказался и, держа палец у губ, прошептал: "Не нужно
разговаривать". В это время я услышала глухой удар. Вы видите,
спальня у нас в стороне, от столовой ее отделяет вот этот
коридорчик. Двери были наглухо закрыты и в спальню, и тут. Я
бросилась в спальню... Вот здесь, на ковре, лежал Серго... С
простреленной грудью...
Опаленный кусочек кожи над самым сердцем... Я схватила его
руку, пульс, голову, прикоснулась к губам: Он мертв, его не стало
вмиг, в тысячную мига: Позвонила кремлевскому врачу, вытолкала
Гвахарию: "Уходи, с Серго плохо". Врач появился тут же и
констатировал смерть.
Я немедленно позвонила Сталину на дачу. Мне ответили, что он
гуляет по территории. Я сказала: "Передайте Сталину, что звонит
Зина. Пусть сейчас же - вы слышите? - сейчас же идет к телефону,
я буду стоять у трубки". Сколько я простояла, не знаю, может
быть, десять минут, может быть, век. Наконец я услышала его
голос, и руки у меня задрожали. "Почему такая спешка?" Я сказала
- нет, приказала ему! - явиться немедленно. Я чувствовала, что он
сердится. "Почему спешка?" - повторил он с акцентом. Тогда я
крикнула: "Серго сделал, как Надя!". Он швырнул трубку, я
услышала короткие гудки:".
"Как Надя" значило - как Надежда Сергеевна Аллилуева, жена
Сталина.
После небольшой паузы Зинаида Гавриловна продолжала: "Через
тридцать минут или сорок, не знаю, Сталин приехал с Ворошиловым,
Молотовым, Микояном, Кагановичем, Ждановым, Ежовым. Они прошли
прямо в спальню. Ни слова, ни звука. Я присела на край кровати.
Ко мне подошел с утешением Ворошилов. "Что ты меня утешаешь, -
сказала я Ворошилову, - если вы не смогли для партии его
сберечь:" На меня посмотрел Сталин и позвал легким кивком. Мы
вышли из спальни в кабинет.
Встали друг против друга. Он весь осунулся, выглядел старым,
жалким. Я спросила: "Что же теперь людям скажем?" "У него не
выдержало сердце", - ответил Сталин: Я поняла, что так напишут в
газетах. И написали: Как только выдержало мое сердце? Откуда у
меня взялись силы? Не знаю, не знаю: Я тогда даже не плакала
совсем".
Зинаида Гавриловна плакала потом, всю жизнь.




06-10-1999, Труд